У больших запертых ворот какой-то пожилой майор, вытащив пистолет, пытается остановить людскую массу. Третий критический момент. Но выход найден. Ворота просто сносят с петель. Майора разоружают. Кто-то пытается сорвать с него погоны, после чего офицера поглощает людской поток. Штумпфу жаль старого человека, “мужественно исполнявшего свой долг”.

Около десяти тысяч человек собралось на большом учебном плацу, где множество ораторов вскоре займет импровизированную трибуну. В их речах призывы к спокойствию и порядку сменяются “просто нелепыми требованиями”, и тем не менее толпа продолжает рукоплескать. Штумпф убежден, что в такой атмосфере любая идея будет встречена с одобрением.

Затем в толпе опять начинается движение. Горожане наблюдают за происходящим из-за плотно закрытых окон. Проходящих мимо женщин встречают “грубыми комментариями и свистом”. Над этим морем голов и плеч развевается красный флаг, сделанный из покрашенной простыни. Они минуют Тайхбрюкке и выходят к дивизии миноносцев. Четвертый критический момент. Матросы на миноносцах им, конечно, аплодируют, но не сходят на берег, чтобы примкнуть к демонстрантам. Они тут же объясняют: “Мы сейчас обедаем”. Ну разумеется, обедают. Многие начинают говорить о еде. “В нервной и беспорядочной спешке мы двинулись дальше”.

Финальный критический момент наступает перед штабом военно-морской базы. Результаты переговоров с местным старшим начальником адмиралом Крозигком оглашаются публично.

Наступает полная тишина, когда какой-то человек забирается на статую перед зданием штаба. Адмирал Крозигк уступил по всем пунктам. “Требования приняты!” Всеобщее ликование. Аплодисменты. Речь идет об увеличении пайков, об отпусках, о создании особых комитетов по контролю над военными трибуналами, о послаблениях в дисциплине[301], об освобождении всех арестованных в начале мятежа. Раздаются возгласы: “Долой кайзера Вильгельма!” Оратор не обращает на них внимания. Рабочий-судостроитель, “с типичным лицом уголовника”, как о нем пишет Штумпф[302], выходит вперед и требует создания “республики советов”. Ему аплодируют. Первый оратор призывает всех вернуться на свои корабли. Дружный смех.

Потом демонстранты рассеиваются в разные стороны.

“Все исчезли в ближайших кухнях”.

Среда, 13 ноября 1918 года

Пал Келемен демобилизован и возвращается в Будапешт

Сумерки. Колеса стучат по рельсам. Поездка на поезде продолжается. Она началась несколько дней назад, когда штаб и последние солдаты дивизии поздно ночью, при свете карманных фонариков, погрузились на поезд в Арлоне. С тех пор они все едут, неровно, рывками, с непонятными остановками. Через Бельгию. Через Францию. Через Германию. Через Австрию. Офицеры едут отдельно, далеко впереди, в особом пассажирском вагоне, а солдаты и вооружение — в обычных товарных.

В Германии с ними обращались как с “прокаженными”. Как и в последние дни на Западном фронте, так и теперь немецкие власти хотели любой ценой отделаться от этих мятежных, стремящихся домой венгерских солдат, боясь, как бы они не заразили своими настроениями все еще боеспособные части немецкой армии. Во время поездки дисциплина, которая и раньше-то хромала, упала до нуля. Прежде всего, под влиянием алкоголя. Большинство солдат в поезде были изрядно пьяны, хохотали, веселились и вели себя агрессивно. То и дело звучали выстрелы. Это солдаты, по пьянке или от радости, палили из винтовок в воздух.

При въезде на территорию Австрии поезд был остановлен представителями немецких властей, которые потребовали от солдат сдать все оружие, чтобы оно не попало в руки австрийских революционеров, поджидавших поезд с той стороны границы. Тут могло случиться непредвиденное, ибо пьяные, упрямые солдаты наотрез отказались сдать оружие. Но обстановка разрядилась после того, как немцы удовлетворились тем, что забрали себе лошадей, полевые кухни и прочее. (Так что когда они пересекли границу и их встретили “небритые, плохо одетые, агрессивные гражданские лица с повязками на руках”, то последним было нечем поживиться: они забрали лишь пишущую машинку дивизионного штаба.)

В Австрии настроение стало более оживленным и одновременно более угрожающим. На каждой станции одни солдаты покидали поезд, как правило, протрезвевшими, зато другие садились в него, обычно пьяные. В последние сутки много стреляли. Воровство и угрозы сделались совершенно откровенными. В поездке до Будапешта Келемена сопровождали его денщик Фери, конюх Ласи и один из ординарцев, Бенке; все они защищали его и даже спрятали его багаж в угольном отсеке паровоза.

Темнеет. За окнами проносятся огни. Сзади, из товарных вагонов, доносятся радостные возгласы и выстрелы. Поезд останавливается на очередной станции. Среди солдат нарастает напряжение. В открытые двери вагонов они посылают один оружейный залп за другим. Несколько солдат столпилось около полупустого офицерского вагона: они кричат, грозят кулаками, требуют денег на выпивку. Раздаются выстрелы. Окна разбиты, осколки стекла сыплются на пол. Прежде чем случается что-то серьезное, поезд снова трогается, и крикуны рассаживаются по вагонам.

По обе стороны от изрешеченных пулями вагонов появляются дома. Это пригороды Будапешта. Поезд делает короткую остановку на полустанке в Ракосе. Уже полночь. Келемен со своими тремя спутниками пользуются возможностью и спрыгивают с поезда. Но чувство облегчения от того, что он вернулся в родной город, эфемерно; один железнодорожник предупреждает их о царящем хаосе: люди, называющие себя революционерами, бродят по улицам, грабят магазины, срывают с возвращающихся офицеров знаки различия, медали, отбирают у них вещи.

“Удрученный”, тщательно спрятав свои военные знаки различия под шинелью, Келемен покинул полустанок и отправился в путь по тихим, пустынным, темным улицам, на поиски хоть какого-то транспорта. Ему так хотелось взять с собой домой вещи: седло, огнестрельное оружие, шпагу и прочее — все то, что было с ним с 1914 года. Спустя час он наконец сумел остановить извозчика, направлявшегося в конюшню.

Засунув багаж под сиденье, Келемен и его спутники поехали в город. В четыре часа утра они добрались до родительского дома Келемена. Он позвонил у ворот. Никакого ответа. Позвонил снова. Опять ничего. Наконец показался привратник. Он осторожно, боязливо крался через темный внутренний дворик. Келемен окликнул его по имени и скинул с себя шинель, чтобы показать свои знаки различия. Привратник “восторженно” поприветствовал маленькую компанию и открыл тяжелую решетчатую дверь, пропустив внутрь Келемена и остальных. На грузовом лифте они поднялись на кухню. Не желая будить родителей, Келемен лег спать в гардеробной.

И вот наступил конец.

Для Лауры де Турчинович война закончилась в тот момент, когда пароход перевез ее с тремя детьми через Атлантику, из Роттердама в Нью-Йорк. И даже если это долгое путешествие позволяло ей понемногу прийти в себя и вернуться к мирной жизни, встреча с большим городом оказалась ошеломляющей. Плотный людской поток, текущий по тротуарам, утомлял ее, а высотные, широкие нью-йоркские здания пугали ее: ей все время казалось, что вот-вот из-за них вылетит самолет и сбросит бомбу. Но больше всего ее раздражало, что лишь немногие из тех, кого она встречала, беспокоились о происходящем в Европе: “Я просто не выношу их равнодушия”. Она еще не знала, что никогда больше не вернется в Польшу и не увидит своего мужа Станислава.

Эльфрида Кур находилась там же, где четыре года назад ее застало начало войны, — в Шнайдемюле. По крайней мере, одно в точности напоминало былое: перед редакцией газеты толпился народ, и события сменяли друг друга так же стремительно, как и в 1914 году, поэтому последние новости писали от руки, синим карандашом, на газетной бумаге. Но в отличие от обстановки четырехлетней давности, хаоса стало больше, а единства — меньше. Эльфрида видит безутешно рыдающего мальчика: он сказал что-то не так, и кто-то в толпе отвесил ему оплеуху. Крики “ура” раздаются реже, зато разгорались ожесточенные дискуссии. Солдаты расхаживали по улицам и распевали песни. У лейтенанта, который начал кричать на них, сбили с головы фуражку. Побледнев, он пошел выуживать ее из канавы. Какие-то штатские обозвали солдат предателями. Эльфрида побежала домой. Вскоре к ней в дверь позвонили. Это был друг ее брата, Андровски; упав на стул, он выдохнул: “Войне конец! Да здравствует война!” Потом пришел брат. У него не было фуражки и ремня, форма вся истрепалась, пуговицы оторваны, погоны тоже. Лицо выдавало шок и растерянность. Андровски принялся смеяться над его видом, и брат, немного поколебавшись, наконец заулыбался.