Для Владимира Литтауэра война закончилась зимним днем в Петрограде, куда он приехал после того, как ревком сместил его с должности командира эскадрона. У него оставалась лишь небольшая горстка друзей еще довоенных лет. Тяжелее всего ему было расставаться со своим конем по кличке Москаль. В Петрограде он отыскал специальный военный комитет, который занимался проверкой годности к воинской службе офицеров, получивших ранения. Цель Литтауэра была проста: “придать законный вид моему дезертирству”. Ему вдруг вспомнилось, что однажды, когда он еще проходил учебу, он повредил коленку. “Доктора обследовали мою ногу, и через несколько минут я держал в руках свидетельство об освобождении от военной службы”. Политическая обстановка была нестабильной, будущее представлялось туманным. Он жил у отца на Миллионной улице, возле Зимнего дворца, в просторной, комфортабельной, прекрасно обставленной квартире. Они испытывали нехватку еды. Обычной уличной картиной стали демонстрации и очереди за хлебом. Литтауэру было не по себе, когда он перестал носить военную форму. Словно новая гражданская одежда ему не годилась.
Для Павла фон Гериха война закончилась его прыжком через траншею. Он упал так неудачно, что снова повредил себе больное колено. И тут же воспользовался случаем, чтобы покинуть фронт и никогда больше туда не возвращаться: “С радостью и облегчением я оставил полк и отправился в полевой госпиталь, а оттуда уже поехал в Петербург. Благополучно добравшись до города, я подал прошение об отставке и начал собираться домой в Финляндию”. Страну, где он вырос, охватили волнения. Велись разговоры о том, что Финляндия может обрести независимость. Говорили еще и о том, что там, наверное, начнется гражданская война. В таком случае он примет в ней участие. На стороне белых.
Рихард Штумпф все еще находился в Вильгельмсхафене. Первоначальное безумие завершилось в итоге истерикой. Прошел слух, что их предали, что к ним направляются верные старому режиму войска: “На улицах творилось какое-то сумасшествие. Вооруженные люди сновали взад-вперед; можно было увидеть даже женщин, тащивших ящики с боеприпасами. Какое безумие! Такого ли конца все ожидали? Разве после пяти лет жестоких боев мы должны теперь повернуть оружие против собственных же граждан?” Записывая эти строки в дневник, он внезапно услышал ликующие крики, возгласы, вой сирен, выстрелы из личного огнестрельного оружия и из пушек. В вечернем небе вспыхнула красно-зелено-белая палитра от ракетниц. И он подумал: “Немного достоинства им бы не повредило”.
Андрей Лобанов-Ростовский находился в учебном лагере в Сабль-д’Олон, на берегу Атлантического океана. Он и его взбунтовавшаяся рота так и не отправились на фронт; они томились в долгом, изнурительном ожидании в тылу как резерв, а потом в их рядах вспыхнула испанка. Он сам провалялся в бреду и лихорадке, а когда поправился, то узнал, что больше уже не командир роты, чему в глубине души только порадовался. В то время он был безответно влюблен в молодую русскую девушку, жившую в Ницце. Изнывая от всеобщего безделья, он продолжал поглощать книги по истории, которые еще больше убедили его в том, что власть большевиков продлится недолго. Даже если он, как и многие другие, считал, что война подходит к концу, ему было трудно представить себе жизнь без военной формы. “Моя личность полностью поглощена великим целым. Думаю, это нормальная реакция на военный менталитет, подчинившая себе миллионы воевавших мужчин”. Его русские друзья-офицеры поговаривали о том, как бы примкнуть к белым, чтобы участвовать в гражданской войне, на пороге которой оказалась Россия. Лобанов-Ростовский не знал, что ему делать[303]. В это утро они, как обычно, тренировались — учились метать ручные гранаты, и вдруг перед ними появился французский офицер и взволнованно сообщил: “Прекратить все учения. Подписано перемирие”. В городе начался “буйный карнавал”: люди обнимали друг друга, танцевали прямо на улицах. Празднование продолжалось до поздней ночи.
Для Флоренс Фармборо война закончилась в тот момент, когда корабль с беженцами на борту, где была и она сама, покинул порт Владивостока. Корабль показался ей плавучим дворцом. Они поднялись на борт под звуки музыки, а когда она вошла в свою каюту, ей показалось, что она видит сон: белые простыни, белые полотенца, белые занавески[304]. Потом она стояла на палубе и смотрела, как эта страна, под названием “Россия”, “которую я так горячо любила и которой так преданно служила”, медленно-медленно исчезает из виду, превратившись под конец в светло-серую полоску на горизонте. К тому же над морем сгустился синеватый туман, и она больше ничего не могла рассмотреть. Тогда она спустилась к себе в каюту и оставалась там все время, скрывая от других, что у нее морская болезнь.
Семья Крестена Андресена долго еще надеялась, что их сын находится в плену у англичан или, может, застрял в каком-нибудь отдаленном лагере для интернированных, к примеру в Африке. Но они больше о нем не слышали, и их поиски остались безрезультатными[305].
Мишель Корде находился не в Париже, как обычно, а в маленьком сельском городке. Как и многие другие, он уже несколько недель назад понял, что конец близок. Но отношение людей, которых он встречал, менялось до последней минуты. Царила всеобщая радость победы, многие улыбались. Но какая-то часть настаивала на том, что нельзя успокаиваться на достигнутом, что надо заставить Германию пережить то, что вынесла Франция: надо оккупировать ее. Другие не смели надеяться на лучшее: они слишком разочаровались. Еще какая-то часть твердо держалась пропагандистского клише, что “мир” — безобразное слово, и выжидали. Популярным стало недоверчивое “Кто бы мог себе это представить еще четыре месяца назад?”. Он видел, как итальянские солдаты возвращались домой, сияя от радости, ибо для них война закончилась. Этим утром, в семь часов, местный штаб армии получил радиосообщение о том, что подписано перемирие. Зазвонили колокола, на улицах танцевали солдаты, держа в руках флаги и букеты цветов. К обеду передали, что кайзер Вильгельм бежал в Голландию.
Уильям Генри Докинз был похоронен на закате того же дня, когда он погиб, на импровизированном кладбище к югу от Анзак-Ков. Там он покоится до сих пор, всего в двадцати метрах от берега моря[306].
София Бочарская гуляла по холодной, заснеженной Москве вместе со своими фронтовыми друзьями. Большой город производил мрачное, гнетущее впечатление, он был и в буквальном смысле темным: во многих окнах не горел свет, а по причине нехватки газа на улицах светил только каждый второй фонарь. Магазины заперты на засовы, стены их нередко испещрены пулевыми отверстиями. Улицы города практически безлюдны. Мимо проехал грузовик с вооруженными людьми: это большевики. Она видит, как на тротуаре двое мужчин в изношенной военной форме сгребают снег, по их сорванным погонам она догадывается, что перед ней бывшие офицеры. Она с друзьями проходит мимо старика, подозревая, что он тоже лишь недавно стал деклассированным элементом: "человек с обликом ученого, он стоял и продавал газеты с такой деликатной вежливостью, что никто его даже не замечал”. Они свернули на заснеженную боковую улицу. Прямо на них двигалась группа солдат. Бочарская и остальные насторожились, заметив, что те тащили с собой пулемет. Когда обе группы поравнялись друг с другом, Бочарская внезапно узнала одного из солдат, Алексиса. Такая радостная, короткая встреча. Эти солдаты сами себя демобилизовали. У них кончилась еда, поезда больше не ходили. И они решили прихватить с собой в деревню пулемет, “для надежности”. Она сказала ему: “Наступили мрачные времена”. Он откликнулся: “Запахло кровью”.
