В этот пасмурный февральский день фон Гериха увезли на шаткой крестьянской телеге в военно-полевой госпиталь в Ломже. Там его ожидали неприятности, хотя и меньшего масштаба.
Он конечно же рассчитывал отдохнуть, но это оказалось невозможным. После недавних сражений госпиталь забит ранеными. Коек на всех не хватает. Немало народу вынуждено лежать на соломе. Среди раненых много тяжелых, они стонут, плачут, причитают — и умирают. Как ни парадоксально, но это зрелище оказалось ему в новинку. Разумеется, он видел умирающих на поле боя, видел страшные раны, но у него никогда не было сил или времени долго задерживать на этом свое внимание[72]. Раненых как можно скорее уносили с поля боя, так что он не замечал их страданий. А его пугали не раны. Его пугало страдание.
Смеркается. На соломе неподалеку от фон Гериха лежит человек, перевернувшись на живот. Ему отстрелило часть черепной коробки. В зияющей ране виден мозг. Корчась от боли, человек рвет руками солому и слабым, жалобным голосом повторяет одну и ту же фразу: “Мама, дай воды, мама, дай воды”. Фон Герих потрясен:
Я всегда был сторонником войны, войны беспощадной, войны, порождающей настоящих мужчин, когда от каждого в отдельности и от всего народа в целом требуется лучшее, благороднейшее, на что только они способны. Но теперь, когда я вижу этого несчастного рядом со мной, я проклинаю войну за все те страдания, которые она с собой несет. Или, может, это моя контузия сделала меня таким чувствительным?
Всю ночь напролет этот человек просил маму принести воды.
37.
Воскресенье, 28 февраля 1915 года
Рене Арно постигает на Сомме логику написания истории
Прохладное весеннее утро. Солнце еще не взошло, но прапорщик Рене Арно уже на ногах. В полутьме он совершает привычный обход окопов, от поста к посту, проверяет часовых, сменяющихся каждые два часа, а заодно и следит за врагом: вдруг что-то готовится. Всем известно, что сейчас лучшее время суток для внезапного нападения. Хотя на берегах Соммы такое случается не часто.
Это спокойный район. Угроза нападения невелика. Бывает, что просвистит мимо немецкий снаряд, и тот не из самых тяжелых, лишь какой-нибудь 77-й, со своим характерным “шуууууууу… бум”. Разумеется, здесь есть снайперы, которые высматривают зевак; есть и проверки хода сообщения, пролегающего через пригорок и открытого для пулеметного огня со стороны немцев. Именно там и погиб его предшественник, от пулеметной очереди прямо в голову. Тогда Арно впервые увидел убитого. Когда мимо него несли тело на носилках — голова и плечи укрыты куском брезента, красные брюки скрыты под синей шинелью, — Арно, несмотря на свою неопытность, не был особенно потрясен. “Я был полон жизни и даже представить не мог себя на его месте, лежащим на носилках с тем безразличием, которое всегда распространяют вокруг себя мертвецы”.
Арно относится к тем людям, которые ликовали, узнав о начале войны. Ему тогда исполнился 21 год, но выглядел он не старше шестнадцати. Он боялся только одного: как бы не кончилась война, прежде чем он успеет попасть на фронт: “Как унизительно не участвовать в главном приключении моего поколения!”
Последний час медленно редеющей тьмы может подействовать новичку на нервы:
Когда я останавливался у края окопа и всматривался в ничейную землю, мне иногда казалось, что опоры в нашем хлипком заграждении из колючей проволоки были силуэтами немецкого патруля, пригнувшегося и готового броситься вперед. Я не отводил взгляда от этих опор и видел, как они движутся, слышал, как шинели волочатся по земле, как штыки позвякивают в ножнах… Тогда я оборачивался к часовому в окопах, и его присутствие успокаивало меня. Раз он ничего не видел, значит, ничего там и не было, — одни лишь мои галлюцинации.
Наконец пришел час, и горизонт просветлел, запели первые птицы, контуры ландшафта постепенно обозначились на фоне молочного рассвета.
Тут он услышал выстрел. Потом еще один, два, много выстрелов. Меньше чем за минуту ружейный огонь уже полыхал вдоль окопов. Арно бросился будить спящих. У входа в убежище он столкнулся с солдатами, которые уже выбегали наружу, с винтовками в руках, пытаясь надеть на себя рюкзаки. Он увидел, как красная сигнальная ракета поднялась в воздух с вражеской стороны. Он понимал, что это означает: дан сигнал для немецкой артиллерии[73]. Тотчас же вслед за этим пронесся ураган снарядов, они разрывались вокруг французских окопов. Край окопа вырисовывается на фоне огненных взрывов. Воздух наполняется “гулом, свистом и взрывами”. Разносится резкий запах газа.
Сердце стучало как бешеное, я, наверное, побледнел, меня охватил страх. Я закурил, инстинкт подсказывал мне, что сигарета поможет мне успокоиться. Потом я обратил внимание на солдат, которые скрючились на дне узкого окопа, закрыв головы рюкзаками, ожидая, когда же закончится обстрел.
Вдруг Арно осознает, что немцы уже приближаются, что они на ничейной земле. Он перепрыгивает через спины лежащих солдат, торопясь к тому месту, где из окопов хорошо видна вражеская линия. Вокруг грохот, вой и шипение. Там, впереди, он сможет вести наблюдение за немцами: “Мысль о том, что мне нужно сделать, избавила меня от страха”. Он всматривается в холм, разделяющий немецкие и французские позиции. Ничего.
Медленно затихает обстрел. И наконец совсем прекращается.
Рассеивается дым. Вновь становится тихо. Начинают поступать сообщения. Двое убитых в соседней части, пятеро — из роты справа.
Постепенно Арно воссоздает картину происшедшего. Двое приунывших часовых вздумали пальнуть по перелетным птицам, — судя по всему, это были кроншнепы, летевшие к местам своих гнездовий в Скандинавии. Выстрелы ввели в заблуждение других часовых, и те, опасаясь нападения, тоже начали стрелять. Через мгновение вдоль окопов вспыхнула перестрелка. Внезапный огонь испугал немцев, и они, ожидая атаки, отдали приказ своей артиллерии.
На следующий день был дописан официальный эпилог. В сообщении французской армии можно было прочитать следующее: “Немецкое наступление около Бекура, вблизи Альбера, было полностью подавлено нашим огнем”. Комментарий Арно был таков: “Вот так пишется история”.
♦
В тот же день, 28 февраля, Уильям Генри Докинз пишет своей матери:
На неделе я получил твое письмо от 26 января, и, возможно, оно окажется последним здесь, в Египте, так как мы скоро отправляемся в путь. Никто не знает куда. Днем в Александрию уже отправились 3rd Bde, 3rd Fd Amb, 1st Fd Coy, 4th ASC, u в течение двух недель мы должны, последовать за ними. Думаю, что пунктом назначения будут Дарданеллы, но, может, нас отправят куда-нибудь во Францию, Турцию, Сирию или Черногорию. Как бы там ни было, мы наконец перемещаемся.
38.
Вторник, 2 марта 1915 года
Владимир Литтауэр осматривает поле боя в лесу под Августовом
С темного неба падает снег. Они скачут по дороге, но не узнают этих мест. Им немного не по себе, тем более что они готовятся к наступлению. Где-то там, в снежном вихре, находятся немцы.
После обеда снегопад постепенно редеет и прекращается. Горизонт расчистился. И тогда они увидели, что происходит вокруг. Почти в двух километрах от них скачут вражеские кавалеристы. Похоже, они всю дорогу гонялись друг за другом. Но бой так и не начался. Отступающим немцам позволено удалиться.
Сгущаются сумерки. Деревья обступают их все плотнее. Они в Августовском лесу. Здесь девять дней назад шли тяжелые бои, когда немцы окружили и разбили наголову XX корпус Булгакова[74]. Теперь же победители ретировались, оставив за собой тихое, пустынное поле боя. Впрочем, не такое уж и пустынное.
