Она выползла на берег, отвернулась от столбом стоявшего парня, села на теплую траву и стала отжимать волосы. Когда оглянулась снова, гуцул уже оделся и теперь смущенно вертел шляпу в руках. Его волосы черными кольцами спускались по загорелой шее к вороту рубахи. Его темные губы тихонько двигались, будто он что-то говорил про себя или собирался сказать. У Марты что-то зашевелилось в районе груди. Что-то новое, незнакомое, как будто за пазуху насквозь мокрого платья залезло маленькое существо, например птенец, и теперь тепло и сонно ворочается там. «Кроме нас, здесь нет ни одной живой души, – вдруг подумала Марта. – Мы как первые люди на земле». Не чувствуя ног, почти не дыша и совершенно не отдавая себе отчета в том, что она делает, Марта подошла вплотную к парню и провела ладонью по его груди. Точнее, ее ладонь касалась его груди и совсем не интересовалась мыслями своей хозяйки по этому поводу. И правильно не интересовалась – мыслей у Марты не было никаких. Ею руководил проснувшийся вдруг и заполнивший ее от макушки до пяток чистый природный инстинкт, который никак не затрагивал голову, но заставлял колотиться сердце. Соломенная шляпа упала на траву и покатилась прочь, как желтое колесо, пока они, путаясь в руках и одежде, опускались друг перед другом на колени. И вот уже мальчик целует Марту и прерывается только для того, чтобы дать ей стянуть через голову тяжелое мокрое платье, а она с первобытным восторгом обеими руками трогает его penis (такое слово она видела в атласе и других не знает), и живот, и снова penis – «Ого, – думает Марта, – ничего себе», и снова не думает, обхватывая обеими ногами его ноги, скользя по траве, задыхаясь, чувствуя, как разливается в животе густой теплый поток.

До вечера Марта и не думала вспоминать, как ее зовут и откуда она пришла. И только когда потянуло холодным ветром с вершины Грахота и пошел мелкий сумеречный дождик, она с сожалением натянула на себя жесткое высохшее платье, как и в самом начале, провела ладонью по груди мальчика и пошла домой, слегка покачиваясь от усталости. Они ни о чем не договаривались, но утром встретились на том же берегу – каждый из них прошел не меньше четырех-пяти километров. Марта – от стана вниз, он – в гору, с полонины, из своего гуцульского села.

Тридцать дней слились для них в один бесконечный июльский полдень. Тридцать дней ни одна живая душа не знала о том, что происходит среди юных смерек[25] недалеко от берега безымянной речушки, на поляне, где рясно[26] растут голубые сокирки, панский мак, канупер, колокольчики и душистая горькая полынь.

Весь тот месяц красавица Галя, дочь мольфарки[27], сильно маялась животом и носа не казала на двор. Мать выхаживала ее отварами и заговорами, ну, на то она и мольфарка. Уж так переживала за донечку, что на время прекратила принимать других больных, ничего не слышала и не видела, лишь бы Галя поднялась.

– Поднимайся, доню! – Мать, разгоряченная после возни в хлеву, расчесывала ей на ночь густые темные волосы и снова заплетала их в толстую косу. – Поднимайся, да сыграем свадьбу. Нравится тебе Юрка? Получишь ты своего Юрку.

Галя дулась, сопела, в сомнении ковыряла пухлую нижнюю губу.

– Не смотрит он на меня, мамо. Я уже и так, и так – не смотрит. Я сохну, мамо, болею из-за него. Не смотрит.

– А на кого смотрит?

– Ни на кого. Он сам по себе.

– Ничего, доню. Поверь маме – осенью сватов пришлет. Ты только одужуй[28] и ни о чем не думай.

Только через месяц Галя вышла из гражды[29] во двор, долго моргала, привыкая к яркому солнцу, гладила и чесала за ухом пса Михая. Подумала немного и решила выйти со двора, пока мамки нет, подняться на холм и посмотреть вокруг, заодно, может, и Юрку своего увидит. С того холма хорошо виден их двор, сколько раз она наблюдала, как Юрка выносит на крыльцо свою неходячую бабку, усаживает на лавку, накрывает ей ноги лижником[30] и отправляется по грибы по ягоды. «Будет он мой, – твердо решила Галя. – Раз мамка сказала, значит, так тому и быть. Будет любить меня, – Галя сладко зажмурилась и обеими руками погладила высокую грудь, – будет лежать со мной каждую ночь…»

С холма она увидела старуху, неподвижно сидящую на крыльце Юркиной гражды, и больше ни одной живой души. За день Галя еще несколько раз поднималась на холм и только к вечеру заметила Юрку, да так разволновалась, что чуть не побежала ему навстречу. Он шел не торопясь, без корзины и улыбался во весь рот.

На следующее утро Галя смотрела, как он удаляется в глубь лощины и скрывается за деревьями, к вечеру со смутной тревогой наблюдала его возвращение – без грибов и без ягод.

На третий день Галя обула новые постолы и пошла за ним следом. Юрка шел не оглядываясь, беспечно размахивая длинными руками и что-то напевая. Галя, впрочем, кралась осторожно, перебегала от куста к кусту, от смереке к смереке, стараясь не выдать себя ничем, не наступить, не дай бог, на сухую ветку. Так ей было интересно увидеть, куда это он уходит поутру на весь день и почему возвращается с пустыми руками.

И она увидела.

Галя была девушкой незайманой[31], и хотя в последнее время мысли ей приходили в голову самые разные, такое, конечно, она видела впервые. Скрываясь за толстым сосновым стволом, она так мяла край киптаря[32] в замешательстве, что даже не заметила, как оторвала в сердцах меховую опушку.

– Боже, – шептала Галя, вытаращенными глазами глядя на то, что происходило на тенистой галявине, – боже, какой стыд, боже, что они делают, мамочка, это же Юрка, он ее… боже, он ее гладит, он ее целует, боже, а это что он делает?!

Схватившись обеими руками за живот, Галя со всех ног побежала в село, не разбирая дороги. Несколько раз ее вырвало, кишки пекло огнем. Не помня себя, она влетела в дом и на глазах у перепуганной матери бросилась на пол, заколотила кулаками по половику.

Мольфарка утешала ее, потом заговаривала, прикладывала мольфу[33] к груди и солнечному сплетению Гали, в конце концов напоила ее отваром мяты и валерианы и дополнительно занавесила окно своим тяжелым старым тулупом, чтобы в комнату не проникал солнечный свет. Галя спала, вздрагивая всем телом, как жеребенок, перебирала ногами – значит, куда-то бежала во сне.

– Ну ладно, – сказала мольфарка, вытирая дочке лоб застиранной ситцевой тряпочкой. – Ты мне ответишь. Вы все мне ответите.

Соля сидела рядом с бабой Тасей на лавочке в захламленном дворе старого двухэтажного дома и сухими глазами смотрела прямо перед собой, на куст шиповника. Третий день она ходила по домам, расспрашивала о пропавших детях, пытаясь что-то понять для себя, уловить какую-нибудь закономерность. Бывало, прогоняли, в гневе или с холодным равнодушием закрывали перед носом дверь, но не все. Вот баба Тася со своей болью – сразу видно, что давно ждала кого-то, кому можно рассказать и даже повиниться.

– Что он видел хорошего, Володька-то? Всегда у всех на последнем месте. В школе никому не интересен – троечник. Дома его нужды – в конце списка, если денег хватит. Обычно не хватало. Как это называется – «по остаточному принципу». Куртенка старая, но еще можно перебегать зиму. Ботинки зимние одни-единственные у него, и те промокают, но не вырос пока из них, и слава богу, на батарее можно подсушить. Так сушили, сушили, а дешевый кожзам возьми да пересохни. И потрескались ботинки вконец, прямо лопнули. А у него выступление в драмкружке, ни с того ни с сего позвали его в школьный драмкружок в массовке играть какого-то солдатика. Гордился, готовился. Выданную ему гимнастерку на плече штопал, ну это уже когда мать ему трижды отказала – мол, потом, отстань, вечером глаза уже не видят ни черта. Завтра да завтра. И к бутылке. А я ему помочь никак не могла – смотрите, какие руки. Артрит, смотрите, пальцы под сорок пять градусов. Едва ложку держу, да… Так он пристроился в уголке у своей настольной лампы желтенькой и кое-как зашивал…