– Это да, – спокойно согласился Олег. – Но ведь ты же как-то решаешь для себя эту проблему?

– Что? – Анна поднялась, сжимая в руках бурый бумажный комок. – Как решаю?

Он пожал плечом, посмотрел ей в глаза.

– Я так, в порядке фантастического допущения. Типа пошутил… А я сегодня новый фильм скачал с Гэри Олдменом. Хороший вроде. Рецензии почитал, все хвалят. Не стал смотреть, тебя ждал. Будем смотреть?

– Не будем, – отрезала Анна, насухо вытерла руки и вышла, плотно закрыв за собой скрипучую кухонную дверь.

И тут же вернулась, обняла мужа, сидящего, прижала его круглую теплую голову к своему животу, принялась гладить по макушке.

– Мой зайчик, – говорила она, загоняя слезы внутрь, – ты мой одинокий зайчик. Сидишь тут целыми днями, ждешь меня, ждешь.

– Жду, – прошептал он, прижимаясь. – Очень всегда скучаю.

Пожилой мужчина в задумчивости крутил очки за дужку, держа раскрытую книгу на коленях.

– Ну хорошо, посмотрим, что пишут умные люди. Вот смотрите: «Сургуч представляет собой при обыкновенной температуре твердую, различного цвета массу, плавящуюся при сравнительно небольшом нагревании и в жидком или полужидком состоянии способную склеивать. Сургуч – изобретение индийское. В Средние века в Европе первыми его стали использовать испанцы, как показывает его раннее французское название: cire d’Espagne[19].

Изначально сургуч использовался для запечатывания так называемых «закрытых писем», а позднее, приблизительно с шестнадцатого века, и конвертов. Сургуч также применяли для создания впечатления скрепления печатью важных документов или для герметичного уплотнения сосудов, например для уплотнения клапанов кларнета. Хотя теперь сургуч используется в основном в декоративных целях, раньше он применялся для того, чтобы гарантировать подлинность содержимого конверта.

Несмотря на различия в рецептах сургуча, все их можно разделить на те, что существовали до, и те, что появились после начала торговли с Ост-Индией. В Средние века его обычно делали из пчелиного воска, который расплавляли, смешивая с «венецианским терпентином», зеленовато-желтым смолистым экстрактом европейской лиственницы. В самом начале сургуч получался бесцветным, в более поздние времена ему часто придавали красный цвет с помощью киновари. В качестве красящих веществ иногда использовали еловую живицу и аурипигмент.

В шестнадцатом веке испанцы привезли новый рецепт сургуча из Ост-Индии. По новому рецепту сургуч стали изготовлять из смеси в различных пропорциях шеллака, терпентина, бензойной смолы, стираксового масла, толуанского бальзама, канифоли, мела или гипса, а также красящего вещества (часто той же киновари или свинцового сурика), но необязательно с добавлением воска. Доля мела варьировала: более грубый сургуч использовался для запечатывания винных бутылок и варенья, более мелкий – для запечатывания документов. Добавление мела или цинковых белил было также необходимо для того, чтобы сургуч не слишком быстро капал…»[20] Ага… Вы слушаете?

– Да-да, очень внимательно.

– Ни черта вы не слушаете. Подайте мне мою чашку. Спасибо. Терпентин, – с удовольствием произнес пожилой человек, помолчал и сделал большой глоток чаю. – Шеллак. Толуанский бальзам.

– Вино и варенье, – напомнила женщина, сидевшая напротив с наполовину связанной кружевной салфеткой на круглых коленях.

– Кому вино и варенье, – сказал человек, – а кому несколько слов. Короткая фраза, распечатывающая память. Не фраза даже, а слова, расположенные в определенном, веками установленном порядке. Слова, определяющие космогонию, структуру мироздания древнего индоевропейского единства. Четыре слова. В закрытом письме, совершенно верно. Закрытое письмо без конверта, запечатанное красным сургучом. Взяли и запечатали то, что может распечатать историческую память… Изящно и очень символично.

– Я вас не понимаю. – Женщина огорченно вздохнула и расправила волнистый край салфетки.

– Вам и не надо меня понимать.

В 1937 году моя мама ехала воспитателем с группой испанских детей в холодную незнакомую страну Россию. У России было еще и другое название – сложная и неблагозвучная аббревиатура СССР. Дети смешно и путано произносили эти звуки, да и сама мама всегда предпочитала простое красивое слово «Россия». Россия-то Россией, но оказались они как раз на Украине, в Киеве, где советским правительством и Наркомздравом был организован один из множества детских домов для испанских детей. Финансирование специальных детских учреждений шло через ВЦСПС. Периодически из этой загадочной организации к ним в детдом наведывался проверяющий – высокий молодой человек с коричневым портфелем в левой руке и в мягкой фетровой шляпе, которую он всегда снимал на крыльце и почтительно держал в опущенной правой, здороваясь учтивым коротким полупоклоном с восемнадцатилетней будущей моей мамой, хохотушкой Паолой Висенто. «Привіт, Андрію!» – неизменно приветствовал его пожилой директор, добряк, добровольный опекун Паолы Василий Иосифович. И Паола Висенто тоже со временем осмелела и стала говорить «Привіт, Андрію!» А когда его долго не было, почему-то маялась, по сто раз выглядывала из окна на парадный двор и на правах любимицы и помощницы интересовалась у Василия Иосифовича, где «Андрію» и когда предположительно он может появиться. Не говорил ли в прошлый свой визит «Андрію» что-либо на этот счет? Василий Иосифович от души веселился, «тішився», как он говорил, подшучивал над Паолой и как-то незаметно, между делом, начал учить ее украинскому языку.

Летом они повезли свой детский дом в «Артек» – на целых три месяца, в прекрасный Нижний лагерь, где пахло смолой лиственниц и море шумело за тонкими стенками корпусов. Воспитатели жили в большой армейской палатке, вставали затемно, когда еще ни один солнечный луч не пробивался из-за горбатой спины Аю-Дага, и шли в столовую – помогать поварам. Когда дети прибегали и шумно рассаживались по лавкам, по всему Нижнему уже разносился аромат творожной запеканки и киселя или, к примеру, яблочного суфле с горячим сладким чаем. Что и говорить, в «Артеке» старались изо всех сил, не забывали, что этих ребятишек вывезли из-под бомб, из горящих в огне гражданской войны Мадрида и Барселоны. Две немолодые подружки-нянечки жалостливо качали гладко причесанными круглыми головами в белых косынках. Переговаривались шепотом – мол, если бы вот квадратных метров побольше да чтоб удобства не во дворе, так и усыновили бы вон тех двух черноглазых малышей, которые в настоящий момент держат по ломтю арбуза и уже по уши в арбузном соке. А что? Спорили между собой, какая из них была бы лучшей усыновительницей, смеялись. Понарошку, не всерьез толкали друг дружку кулачками в сдобные бока.

Вечерами, после отбоя, Паола сидела на теплой гальке, поджав под себя ноги, смотрела на серебряное кружево тихой волны и повторяла на все лады: «Привіт, Андрію. Андрій, Андрію, Андрія, Андрію, заради Андрія…» Это упражнение, наверное, в какой-то момент сработало как волшебное заклинание, потому что вдруг в один из таких вечеров за ее спиной прозвучал тихий голос: «Привіт, Паоло». Она обернулась и увидела его в знакомом учтивом полупоклоне – с неизменным коричневым портфелем в одной руке и с фетровой шляпой в другой. Только вызывающе новые белоснежные парусиновые туфли в мелкую дырочку указывали на то, что он, вероятно, поначалу планировал все же как-то внешне соответствовать курортно-черноморскому антуражу, но дальше обуви дело не двинулось, так и отправился в путь – в чем есть. На этом вечернем безлюдном пляже он смотрелся так чужеродно, комично, что Паола захохотала, а потом почему-то сразу же заплакала, а потом, смеясь и плача одновременно, вскочила и повисла у него на шее. Он выронил портфель и шляпу, крепко подхватил девушку за талию, она болтала в воздухе худыми загорелыми ногами и кричала на весь Нижний лагерь, да где там – на всю акваторию Артека: «Привіт, Андрію! Ти – моє серденько!» Этой фразе научил ее Василий Иосифович – как знал, что пригодится.