Через месяц Андрей привел ее в свою киевскую коммуналку на Лютеранской и представил соседке по квартире, семидесятивосьмилетней Софье Исааковне, русскому словеснику и заядлой кулинарке:

– Знакомьтесь, это моя жена Паола.

– Павла? – не разобрала глуховатая Софья Исааковна и нацепила на горбатый нос круглые очечки. – Ну надо же какое красивое украинское имя. Да-да, старое крестильное имя. Нынче редкое.

– Ну да, Павла, – легко согласился счастливый муж.

Паола робела перед соседкой, держалась за мужний рукав.

– А на вид-то совсем еврейская девочка. Ну вылитая наша девочка, – оценивающе кивала Софья Исааковна. – Вы таки от меня, молодой человек, не скрывайте, какой смысл? Киев – еврейский город.

– Я испанка, – храбро призналась Паола. – Каталонка.

Софья Исааковна услышала акцент, всплеснула руками и немедленно вытащила из духовки на свет божий фаршированного карпа.

Весь вечер они сидели на коммунальной кухне, скромно, по-соседски отмечали бракосочетание, ели и нахваливали карпа, пили сливовый самогон, подаренный Андрею сослуживцем, и Паола пела любознательной Софье Исааковне деревенские каталонские песни.

Когда они остались одни в своей комнате, Андрей, прижимая голову жены к своему плечу, сказал:

– Мала моя… Как будет по-испански «мала, маленька»?

– Pequenita, – тепло прошептала Паола и поцеловала его в ключицу.

Утром, основательно разбирая свой чемодан, она из самого дальнего чемоданного угла достала что-то круглое, завернутое в цветную тряпочку. Подержала в руке и протянула Андрею:

– Смотри.

Он развернул ситец и увидел круглую лепешку из темного металла с овальным отверстием посередине и с рисунком, выдавленным по краю. Рисунок напоминал горную гряду или, предположим, какой-то магический символ. Или вот – он напоминал, к примеру, руну. Дедушка Андрея, специалист по истории Скандинавии, показывал ему похожие знаки в старой, еще дореволюционной книжке о руническом письме.

– Откуда у тебя это? – спросил он у жены и взвесил лепешку в руке. – Тяжелая штука, убить можно.

– Бабка подарила. – Паола, пританцовывая, развешивала в шкафу свои немногочисленные блузочки, платья и даже один солидный деловой костюм из джерси. Отрез на него подарил ей на день рождения Василий Иосифович, а сшила мастерица на все руки детдомовская кастелянша Дунечка на своей прекрасной зингеровской машинке. – Бабка моя, Химена. Сказала – на счастье. Только я не знаю, что это такое.

Рисунок был не выпуклый, а, напротив, вдавленный, будто вытиснутый чем-то.

– Похоже на печать, – с сомнением сказал Андрей.

Загорелись проверять. Паола завела в мисочке немного муки с водой, вымесила, получился кусочек теста – с детский кулачок. Она придавила колобок ладонью и скомандовала:

– Давай!

Андрей продел пальцы в отверстие лепешки – на руке она выглядела в точности как кастет. Подумал и опустил ее рисунком на тесто.

– Дави! – подпрыгивала рядом Паола, которой не терпелось увидеть результат эксперимента. – Дави-дави! А теперь поднимай!

Влажное тесто отлипать не хотело, пришлось осторожно отслаивать его. Сдвинув головы, молодожены смотрели на овальный рисунок, на котором края «гор» приобрели выпуклость, а плоскость при надавливании создала на тесте правильный эллипс.

– Андрію, – горячо прошептала Паола на ухо мужу, не исключая, что вездесущая Софья Исааковна в данный момент подслушивает под дверью, – Андрійчику, а давай это будет наша с тобой тайная печать. Только наша с тобой. Вот я хочу сказать тебе что-то секретное, я напишу на бумажке, сложу уголки так, как в старину письма складывали, чтобы без конвертов, знаешь?

– Ну, догадываюсь, – покивал муж, улыбаясь.

– И вот напишу там что-то важное, например: «Андрію, я люблю тебе понад усе»[21] или что-то в этом роде. Вот, например: «Напомни мне забрать белье от прачки…» Запечатаю этой печатью, нарисую схему, как искать… Давай?

– Так ведь сургуч нужен, – прищурился Андрей. – Где ты сургуч возьмешь?

– На почте, – уверенно сказала Паола. – На почте всегда есть сургуч, и здесь, и у нас в Испании. Сургуч – самая обычная вещь. Он выглядит как такие шершавые коричневые палочки. А потом его надо плавить в специальной железной посудине на огне. Все очень просто.

Паола и в самом деле с увлечением принялась играть в эту странную игру. За копейки покупала в почтовом отделении сургуч, плавила его в кастрюльке, запечатывала письма со смешными глупостями, подсовывала мужу то в портфель, то под подушку. Одно, маленькое, он даже однажды обнаружил под тарелкой с завтраком и от удивления закапал его яичным желтком. В нем было написано: «Андрію, ти – чудернацький равлик»[22]. Все это его смешило и радовало. К тому же он понимал – «в такий спосіб»[23] Пола осваивала обожаемый ею украинский язык. Поэтому Андрей безропотно вместе с манной кашей проглотил «чудернацького равлика», в следующий раз – «пихатого невігласа»[24], за то что не мог припомнить, кто такой Педро Кальдерон де ла Барка, как ни старался. «У нас в Испании о нем знают даже дети!» – возмущалась Паола. Он вернул ей упрек в виде вопроса о том, чем славен Григорий Сковорода, дернул за нос и поцеловал в ухо.

В июле сорок первого у военкомата за пару минут до построения Паола, белая, как простыня, сунула мужу в карман конвертик с сургучной печатью и сказала:

– Распечатаешь в самой безнадежной ситуации. Только когда другого выхода не будет. Вдруг сработает…

В январе сорок второго, в первую Ржевско-Вяземскую кампанию, Андрей лежал в мелком рве за чахлым холмиком по локоть в крови Мишки Отаманюка; тот даром что находился рядом, но на самом деле был очень, очень далеко – до него было уже не докричаться. Не докричаться было до лежащего справа Артура Григоряна. Не докричаться было до командования, до покойной мамы и до Бога, в которого, впрочем, Андрей как комсомолец верил не очень. Он лежал и смотрел на людей в сером. Они, растянувшись цепью, шли на него фронтом. Он понимал, что это немцы, не понимал лишь, зачем столько на него одного – хватило бы и трети. Понимал он также, что красиво встать в полный рост с последней гранатой в руке он всегда успеет, можно даже сделать пару затяжек. Андрей сунул руку в карман и наткнулся на бумажный квадратик – «…когда другого выхода уже не будет». Сломал печать и увидел слова: «Асгард – Биврёст – Мидгард – Хель». Он невесело усмехнулся, сожалея, что эта немыслимая ахинея – последнее, что он видит в своей жизни. Усмехнулся и произнес шепотом все четыре слова, одно за другим.

Земля качнулась под ним, будто где-то недалеко сдетонировала мина или как если бы он, сидя в лодке, оттолкнулся от берега. Мимо наискосок прошла волна неожиданно свежего теплого воздуха.

«А теперь кричи», – сказал кто-то у него в голове или над ухом. Возможно, он сам себе приказал. Кричи!

И, поднявшись в полный рост, совершенно не думая о том, что его могут убить раньше, чем он прокричит эти слова, Андрей заорал что есть силы:

– Асгард!

Мимо уха просвистела пуля, он качнулся и устоял на ногах.

– Биврёст!

Бедро взорвалось огнем, и он упал на колени.

– Мидгард!

В глазах двоилось, серые тени качались вдали.

– Хель!

Еще одна пуля попала в предплечье.

Как будто они издевались над ним, тянули со спасительной автоматной очередью. А может, хотели взять живым.

Пытаясь удержаться на коленях, не упасть вниз лицом, Андрей вдруг увидел, как между ним и немцами возникло что-то большое, ослепительно серебристое, и взметнулись к небу острые стальные крылья. И еще одна пара крыльев. И еще одна. Земля под ним гудела, и по ней шла мелкая рябь, будто где-то внизу, под слоем почвы, пропускали электрический ток. Теряя сознание, он сделал усилие и взглянул вверх, в небо – над стальным веером крыльев, контуром своим совпадавших с рисунком на сургучной печати, висела самая настоящая радуга, она же Биврёст, она же мост. Дорога жизни, путь между мирами, который, впрочем, простому смертному никогда не суждено пройти.