«Как будто летом над Днепром», – подумал Андрей, проваливаясь в полную, беспросветную темноту.

Утро приходило из-за гор. За полчаса до рассвета Марта поднималась кормить коричневых поджарых коров. «Не в коня корм, – полусонно думала Марта, – наступит весна, зазеленеют пастбища, так мяса ведь все равно не нагуляют, будут носиться по склонам, как горные козлы».

«Вот-вот наступит весна», – думала Марта, глядя сквозь прутья плетня на огонек в соседнем доме, там, где жила самая старая женщина стана, Михайлина, или просто Мать. Ей-то чего не спится? Могла бы спать хоть до полудня. Нет, проснулась, пишет или читает. Она всегда и в основном делала только это – писала или читала.

Мать была сердитой, немногословной и такой древней, что в детстве Марта верила – Михайлина видела и Христа на Голгофе, и первые крестовые походы, и костры инквизиции. Мать была учителем, тьютором, источником. Каждому ребенку стана нужна грамотная нянька, которая помогает разговориться, которая показывает, как разговаривать, как, и, главное, с кем. С кем можно, а с кем нельзя. С чем позволено, а с чем запрещено. Марта хорошо запомнила, как Михайлина кое-что важное объяснила ей, маленькой.

Марта, забежавшая тогда «только на одну минутку», уже и забыла, зачем забежала, а просто сидела на вычищенной высокой лавке, болтала ногами, ела малину из мисочки. Мать же молча складывала свои цветные платки – уголок к уголку, и вдруг сердито взмахнула красным в сторону угла.

– Кто там? – спросила Марта с набитым ртом.

– Иди сюда, – позвала ее Михайлина. – Тихо, тихо.

В углу шевелилось что-то похожее на комочек серой пыли.

Михайлина произнесла несколько глухих фраз на языке, в котором, казалось, полностью отсутствовали гласные. Слова были шершавыми, царапались и скрипели. Комок пыли вдруг стал горизонтально передвигаться – туда-сюда.

– Молоко ворует, – буркнула Мать. – Мелкий паразит.

– Кто это? – прошептала Марта. – Он живой?

– Ну как живой… Домовой это, – спокойно сказала Мать. – Я уже ему и блюдечко ставлю с засахаренной клюквой – нет, ворует, гаденыш.

– Папа говорит, что домовые и всякая нечисть – из другого мира.

Михайлина пожевала губами, еще раз махнула платком на мелкого паразита, и тот исчез, будто просочился сквозь щели стены.

– Пусть твой папа не выдумывает всякой ерунды. Они, молодые, вечно выдумывают глупости. Всё пытаются объяснить, а самое страшное – всё и всегда пытаются упростить. Ничего нельзя упрощать, девочка, это страшно вредно. Из какого другого?.. Что такое другой мир? Из нашего они мира, они тысячи лет живут в нишах, в пузырях… ну как тебе объяснить? В лакунах. Запомни – в лакунах. Многие старше нас… В том и беда простого человека, что наш мир устроен так сложно, что ни мне, ни тебе не побывать и в сотой части тех краев, которые простираются в нем. Никогда не увидеть его целиком, не взлететь, не понять. Мне вот наша молодежь говорит, твои родители, к примеру: что́ ты, Мать, детям такие вещи рассказываешь? Малы они еще, дескать, ничего не соображают. Так ведь я и им в свое время всё рассказывала, и покойный Яков, и до нас рассказывали… Всё, всё ты понимаешь. И все дети всё понимают, даже самые маленькие. Мы, Марта, такой народ – мы можем очень многое. Нам доверили строить связи, но… Ты меня слушаешь?

– Я слушаю, – заверила серьезная девочка Марта.

– Запомни – никаких разговоров со смертью. Почти со всем сущим в мире можно найти общий язык из того множества языков, которые нам даны Господом нашим. И только со смертью нельзя поговорить. Нельзя – не потому что запрещено, просто это невозможно. И все попытки бесполезны и очень опасны. Ни в коем случае не пытайся. Поняла?

Марта этот момент уяснила, но что такое смерть, она в свои шесть лет понимала не очень. Уход в мир иной любимого мужчины Михайлины, Якова, она не застала. А больше в стане никто не умирал. И так, дожив до шестнадцати лет, ничего не забывая из тех уроков, что им, детям, давали старшие, Марта держала в уме на первом месте это предупреждение Михайлины, но не задумывалась о том, когда и при каких обстоятельствах ей может захотеться или понадобиться поговорить со смертью. Совсем не это занимало ее голову. Родители намекали, что еще пара лет – и ей придется выбирать себе пару. Причем выбирать раз и навсегда. Почему можно только раз и навсегда, никто толком не объяснял, это было что-то вроде поверья или даже суеверия. Никто из арви никогда не бросал свою половину, не предавал, не изменял. Но была пара случаев, о которых хорошо помнила Мать: у мужчины умерла жена, и он не смог жить один, сошелся с женщиной – хорошей, любящей, заботливой. Добром это не кончилось – по нелепой случайности погибли и она, и рожденные в их браке дети. Или вот у женщины погиб муж. Он пытался преодолеть непонятные и опустошительные самовозгорания окрестных лесов, но не совладал с темной сущностью живого огня. Только спустя десятилетия арви справились, нашли нужный язык, и теперь дети, включая Марту, носились по светлому юному подлеску у подножия горы Грахот и никто уже не боялся за них. Похоронив мужа, эта женщина и не думала вновь создавать семью. Но был в стане человек, который давно и внимательно наблюдал за ней, замужней, печально смотрел издалека, как она вместе с сыновьями запускает игрушечную лодку по речке Быстрице, или лечит травами старую кобылу соседа, или стоит у крыльца, сложив руки ковшиком – собирает в них первые капли летнего дождя. Спустя год после несчастья с ее мужем он осмелился подойти к ней, сказать несколько слов сочувствия. То ли на них, то ли на спокойный взгляд его глаз отозвалось ее сердце. И эта история тоже не кончилась добром. Пошла женщина с подругами в лес за ежевикой, с ними увязался один из сыновей, младшенький. А отчим со старшим мальчиком взялся ремонтировать крышу. Ни с того ни с сего покатился с крыши сосновый кругляк, будто не были ничем скреплены эти бревна, и задавило насмерть обоих. Были еще какие-то примеры, более древние.

Марту не то чтобы смущало это «раз и навсегда», просто никто ей не нравился из парней. Вот не нравился, и всё тут.

Впрочем, она могла бы и не выбирать себе пару, по крайней мере сейчас, в юности. Могла бы жить одна, не рожать детей. Это было бы не очень хорошо для поддержания жизни родного стана – большого карпатского поселения арви, – но, в конце концов, кто бы ее принудил жить с нелюбимым мужчиной? Никто. Ник-то…

Марта прыгала с камня на камень – переходила через мелкую горную речушку, у которой и названия до поры до времени не было никакого. Дети стана сами дали ей имя – Золотой ручеек. Золотой, потому что с ранней весны до середины осени, пока снежные тучи не повиснут над горами, в ручейке текло и бурлило самое настоящее расплавленное золото. Так казалось из-за солнца, делавшего здесь свою работу, не теряя ни минуты. Белые грибы, лесная малина и ежевика, трава на пастбищах – все было наполнено изнутри самым настоящим солнечным светом; так, по крайней мере, представлялось Марте. И к тому же… Марта на секунду остановилась на гладком скользком валуне, переступила ногами… и к тому же… Она потеряла мысль. Потому что увидела совсем близко, на берегу, куда так стремилась, возле кустика цикория пару стоптанных кожаных лаптей-ходоков. Они лежали, уткнувшись острыми носами друг в друга, как два длинных диковинных зверька. Чуть дальше, за лаптями, валялся комок серой холстины. Марта присмотрелась – штаны и рубаха, вон штанина торчит, вот рукав, обметанный по обшлагу суровой ниткой. Она подняла глаза и увидела человека. Человек стоял к ней спиной, из одежды на нем была только соломенная шляпа. По его спине и ногам плыли, сливаясь и снова разделяясь, продолговатые солнечные блики, делая его похожим на пятнистого олененка. Не отрывая от него взгляда, Марта занесла босую ногу над следующим валуном, оступилась и свалилась в ручей. Человек обернулся, испугался, схватил свою одежду и, не отводя от Марты глаз, прикрыл причинное место. Он был молодой, черноволосый и синеглазый, что выдавало в нем истинного гуцула. Это сочетание синевы радужной оболочки и черных волос – основные признаки гуцульской расы, о чем не раз Марта слышала от взрослых.