Рэйко умолкла и закурила.

— Знаешь, я впервые в жизни рассказываю эту историю мужчине, — сказала она, глядя мне в глаза. — Считаю, что тебе стоит знать, вот и рассказываю. Хоть мне и стыдно.

— Извините, — сказал я. А что еще тут скажешь?

— Чуть погодя ее правая рука спустилась ниже. И поверх трусов коснулась того места. А я-то… у меня там все было уже влажным. Вот стыдоба… Ни до, ни после того у меня не было так влажно. Честно говоря, до тех пор я не считала себя сексуально активной. И прямо обалдела, когда со мной произошло такое. Затем ее нежные и тонкие пальцы проникли под трусы. И… думаю, сам понимаешь. В общем, что было дальше — у меня язык не поворачивается сказать. Особенно по сравнению с грубыми пальцами мужчины… Нет, правда — как будто щекочут перышком. Тут-то у меня крышу чуть не сорвало. Но совершенно поплывшими мозгами я осознавала: допустить этого нельзя. Один раз позволишь — и будет продолжаться бесконечно. Такую тайну голова моя не выдюжит. Подумала о ребенке: что если дочь застанет меня за этим делом? По субботам она до трех бывала в гостях у моих родителей, но вдруг что-нибудь случится, и она вернется домой? Что делать-то? Я собрала в кулак все свои силы, поднялась и крикнула: «Прошу тебя, прекрати!»

Но она не останавливалась. Сняв с меня трусы, она сосала меня. Я от стыда не позволяла такое делать даже собственном мужу, а тут какая-то тринадцатилетняя пигалица вылизывает мне там все своим языком. Ну что тут делать? Хоть плачь… И вместе с тем — блаженство, как в раю.

«Прекрати!» — крикнула я еще раз и ударила ее по лицу. Наотмашь. Разбила губу. И она перестала наконец-то, поднялась и уставилась на меня в упор. Представляешь: мы с ней, обе голые, стоим на кровати и смотрим друг на друга в упор. Ей тринадцать, мне тридцать один… Правда, мое тело не идет с ее телом ни в какое сравнение. До сих пор хорошо его помню. Мне и тогда не верилось, что это — тело тринадцатилетнего ребенка, а сейчас — подавно. Поставь нас рядом, я покажусь такой уродиной, что хоть с тоски вой. Нет, правда.

Сказать мне было нечего, и я промолчал.

— «Ну почему? — спросила эта девочка. — Вы ведь тоже это любите? Я знала с самого начала. Ведь любите? Я знаю. Сознайтесь, так приятней, чем с мужчиной? Я же видела, как было влажно. Я сделаю еще лучше. Намного лучше. Правда. Станет так хорошо, что все тело размякнет. Идет? Ну?»

И она была права. С ней мне было намного приятней, чем с мужем. Я хотела еще. Но не могла себе это позволить. «Давайте будем встречаться раз в неделю? Всего разок? Никто не узнает. Это будет только наш с вами секрет», — сказала она.

Но я встала, накинула халат и сказала: «Убирайся и больше сюда не приходи». Она смотрела на меня в упор. Взгляд — не такой, как всегда, монотонный, неглубокий. Плоский, будто по картону написан. Без объема. Спустя какое-то время она молча собрала свою одежду, медленно, будто напоказ, оделась, вернулась в гостиную, где стояло пианино, достала из сумки гребень, расчесала волосы, вытерла с губ платком кровь, обулась и вышла. Уходя, сказала: «Вы — лесбиянка. Правда. И как бы ни скрывали, останетесь ею до смерти».

— И как? Она права? — спросил я.

Рэйко поджала губы и задумалась.

— И да, и нет. С ней у меня было больше ощущений, это так. И в какой-то момент я серьезно засомневалась — может, правда, а я просто раньше не обращала внимания? Но теперь я так не думаю. Я не говорю, что у меня нет такой склонности. Есть наверняка. Но я не лесбиянка в прямом смысле. Почему? У меня нет явной страсти при виде женщины, понимаешь?

Я кивнул.

— Просто некоторые женщины меня чувствуют, и чувство их передается мне. Только тогда со мною что-то происходит. Так, например, обнимая Наоко, я ничего особо не ощущаю. В жару мы ходим в комнате почти голые, вместе моемся, иногда спим в одной постели… но ничего нет. Ничего не чувствую. Хотя у Наоко тело очень красивое. Но не более. Кстати, один раз мы с ней играли в лесбиянок. Рассказать?

— Пожалуйста.

— Когда я рассказала эту историю Наоко — а о чем мы с нею только ни говорим, — она пыталась на пробу ласкать мое тело. По всякому. Мы обе разделись. Но… бесполезно. Вообще никак. Только чуть не защекотала до смерти. Как вспомню, до сих пор зудит. Наоко в этом смысле — и вправду неумеха. Как, отлегло?

— Да. Если честно, — сказал я.

— Ну вот такая история, — сказала Рэйко, почесывая мизинцем бровь. — Она ушла, а я уселась на стул, да так и просидела недвижно. Не зная, что мне делать. В самой глубине тела сердце глухо стучит, руки-ноги — как вата, во рту — сухо, будто наглоталась мотыля. Но скоро вернется ребенок, нужно принять ванну. Чтобы отмыть все те места, к которым она прикасалась, которые лизала. Но сколько я ни терла себя с мылом, какая-то слизь все равно не хотела сходить. Конечно, мне так лишь показалось, но что я могла поделать? Той ночью муж обнял меня. И я будто от скверны очистилась. Разумеется, ему рассказывать ничего не стала. Не то чтобы… но не смогла. Просто попросила обнять и трахнуть меня. «И не торопись, растяни подольше», — лишь сказала я. Он был очень нежен. Долго держался. Я кончила сильно. Вот так: у-у-ух!.. Впервые за нашу совместную жизнь… так сильно. Как ты думаешь, почему? Потому что на мне оставались касания ее пальцев. Только и всего. У-у-ух. Вот стыдоба — рассказываю такие вещи. Аж вспотела. «Трахнул… Кончила…» — Рэйко поджала губы и засмеялась. — Но и это не помогло. Прошло два дня, три, а ощущение той девочки оставалось. Из головы не выходила наша последняя сцена, в ушах отдавалось эхо ее слов.

В следующую субботу она не пришла. «А вдруг придет? Что делать тогда?» — колотило меня. Все валилось из рук. Но она не пришла. «Ну и правильно. Она — гордая. К тому же, все так получилось». И через неделю, и еще через неделю, и через месяц она не появилась. Я считала, что со временем все забуду — но не смогла. Остаюсь дома одна, чувствую вокруг ее присутствие, и не могу успокоиться. Не могу играть на пианино, не могу даже думать. За что ни возьмусь — ничего толком не выходит. Прошел примерно месяц — и вдруг обращаю внимание: иду по улице — и что-то не то. Соседи на меня как-то странно смотрят. Холодно. Конечно, здороваться здороваются, но голос и обхождение — не как раньше. Раньше соседка иногда заходила, а теперь сторонится. Вообще-то я старалась не принимать все это близко к сердцу. Начнешь беспокоиться по таким пустякам — верный признак заболевания.

И вот однажды приходит одна моя знакомая. Примерно одного со мной возраста, дочь материнской подружки. Наши дети ходили в один сад, и мы дружили семьями. Так вот, она неожиданно приходит и говорит: «Знаешь, какие о тебе ходят слухи?» «Нет, — отвечаю я. — Какие?» «Какие-какие… даже язык не поворачивается сказать». «Что значит, не поворачивается? Начала — так продолжай. Говори все, как есть».

Но она все равно сильно стеснялась, и мне пришлось выспрашивать. Раз пришла — значит, собиралась рассказать. Сначала помялась, но все же выложила. По ее словам, пошел слух о том, что я — отъявленная лесбиянка, к тому же, несколько раз лежала в психушке. Я дескать раздела пришедшую на урок девочку, собираясь поглумиться над нею, а когда та начала сопротивляться, избила так, что все лицо распухло. Придумано-то лихо, но я удивилась другому: откуда ученица моя узнала, что я лежала в больнице.

«Я давно тебя знаю и говорила им всем, что ты — не такой человек, — сказала приятельница. — Но мать той девочки поверила и разболтала всем соседкам, как ты глумилась над ее дочерью. Навела о тебе справки и узнала о твоем психическом заболевании».

Судя по ее рассказу, однажды — ну, то есть, в тот самый день — девочка вернулась с занятий музыкой вся зареванная. Что случилось? — спрашивает мать. Лицо распухшее, губа разбита, кровь сочится, на блузке не хватает пуговиц, трусы разорваны. Поверишь? Естественно, для пущей убедительности все это она сделала сама. Заляпала блузку кровью, оторвала пуговицы, отодрала с лифчика кружева, наревелась, пока глаза не покраснели, все волосы спутала, в таком виде заявилась домой и наврала там с три короба. Так и вижу, как все это было.