Рэйко вздохнула и посмотрела на огонек сигареты. Я продолжал есть виноград.

— Я не считаю себя обделенной чувством музыки, но у нее оно было острее моего. «Жаль, — подумала я, — брала бы с детства уроки у сильных учителей — играла бы намного лучше». Хотя нет, она бы не потянула серьезную учебу. В мире немало таких людей. По крупицам разбазаривают свой талант, не могут удержать его в руках. Мне доводилось таких видеть. Сначала думаешь: вот это да! Например, берут и играют сложную вещь с листа, и при этом — очень даже прилично. Слушатели сражены наповал. Сижу и думаю: куда мне до такой игры? Но на этом — всё. Дальше прогресса нет. Почему? Не хватает усилий. Потому что их не приучили выкладываться, избаловали. Потому что обладая талантом с детства, можно было не напрягаясь, сносно играть, и слушатели бы нахваливали. Зачем стараться, если и так все видят? На что другим требуется три недели, получается за полторы. Учитель слушает и говорит: «Здесь уже хорошо, пойдем дальше». И опять — в два раза быстрее остальных. И опять они идут дальше. Не набив ни одной шишки, теряют то, без чего не может состояться личность. Это — трагедия. Со мной тоже такое могло произойти, но, к счастью, преподаватель оказался на редкость строгим, и все обошлось.

Но девочка занималась с увлечением. Это же как гнать по автостраде на пришпоренной машине. Стоит шевельнуть пальцем, и она подчиняется тебе беспрекословно. Даже если едешь на очень большой скорости. Один из секретов преподавания таким ученикам — не перехваливать их. Они и так с детства слишком к этому приучены и воспринимают каждую новую похвалу как должное. Достаточно изредка найти нужное слово. И еще: главное — на них не давить. Пусть выбирают сами. Направляй вперед, а если застопорятся — заставляй думать. Только и всего. И все будет получаться.

Рэйко бросила окурок на пол и раздавила его ногой. Как бы для успокоения глубоко вздохнула.

— После уроков мы разговаривали за чашкой чая. Иногда я копировала джазовых пианистов. Это — Бад Пауэлл, а это — Телониус Монк. Но в основном говорила она. Да так умело, что постепенно увлекала разговором… Я рассказывала вчера, что большинство ее историй были выдумкой, но при этом — весьма интересной. Взгляд очень острый, слова — к месту, с юмором и сарказмом. В общем, она очень искусно брала людей за живое и играла их чувствами. При этом сама знала о своих способностях и старалась их как можно ловчее использовать. Могла сердить, печалить, проникаться, унижать, радовать, управлять людьми, как вздумается. Только ради собственной прихоти бессмысленно манипулировала чужими чувствами. Естественно, я поняла это не сразу.

Она сама себе кивнула и съела несколько виноградин.

— Это болезнь, — продолжала Рэйко. — Она — нездоровый человек. И заболевание похоже на гнилое яблоко, которое портит соседние. Лечить ее бесполезно. Она останется такой до самой смерти, поэтому в каком-то смысле ее жаль. Если бы я сама от нее не пострадала, пожалуй, так бы и думала. Но и она — жертва.

Рэйко съела еще винограда. Похоже, размышляла, каким образом продолжить рассказ.

— Примерно с полгода я с удовольствием вела уроки. Иногда закрадывались сомнения, и все это казалось странным. Я, бывало, поражалась, когда чувствовала ее бессмысленную враждебность к окружающим. Размышляла, о чем на самом деле она думает своей очень расчетливой головой? Хотя нет в мире людей без недостатков. К тому же, я — лишь простой преподаватель фортепьяно. По сути, разве не безразлично мне, какой у нее сложится характер? Разве не достаточно мне, чтобы она лишь хорошо репетировала? Вдобавок ко всему, она мне, в общем-то, нравилась. Если честно.

Я лишь старалась в разговорах поменьше касаться своих личных тем. Инстинктивно чувствовала. А когда она заваливала меня вопросами — все-то ей хотелось знать, — я ограничивалась отговорками. Как я росла, в какую школу ходила… ну, и в том же духе. Она говорила: «Хочется больше о вас узнать». «Допустим, ты узнаешь обо мне, и что с того? Банальная жизнь, обычный муж, подрастает ребенок, вся в домашних хлопотах», — отвечала я. «Просто вы мне очень нравитесь», — говорила она, впиваясь в меня взглядом. Мне даже не по себе становилось. Старалась не обращать особого внимания. И при этом лишнего о себе не говорила.

Был, кажется, май, когда посреди урока она вдруг пожаловалась на недомогание. Смотрю, действительно — лицо бледное, вся в поту. Спрашиваю, что будем делать? Пойдешь домой? Можно, говорит, я немного полежу — сразу пройдет. Хорошо, говорю, иди сюда, ложись на мою кровать, — и, почти обняв, веду в свою спальню. Диван у нас маленький, ничего не оставалось, как положить ее в спальне. Она: «Извините за беспокойство». Я ей в ответ: «Ладно, что уж там. Не переживай. Может, что-нибудь попить? Воды?» «Не стоит. Просто, посидите немного рядом». «Это запросто».

Немного погодя: «Извините, вы не могли бы немного погладить меня по спине?» — таким страдальческим голосом. Смотрю, а у нее вся спина в поту. Я давай изо всех сил ее гладить. Вдруг она говорит: «Извините, не поможете мне снять блузку — трудно дышать». Что поделаешь? Помогла. Блузка была в обтяжку — я расстегнула пуговицы, петельку на спине. Для тринадцатилетней девочки грудь — огромная, раза в два больше моей. Бюстгальтер даже не подростковый, а самый настоящий, для взрослых. И при этом очень дорогой. Но это тоже ладно. Продолжаю гладить ее по спине. Как дура. «Извините», — хнычет она, действительно таким виноватым голоском. А я каждый раз: «Не переживай, не переживай».

Рэйко сбросила пепел себе под ноги. Я к тому времени отложил пакет с виноградом и внимательно слушал ее.

— Смотрю, а она уже плачет навзрыд. «Что случилось?» — спрашиваю. «Ничего». «Что значит, ничего? Ну-ка выкладывай». «Со мной иногда такое бывает. Ничего не могу с собой поделать. Печально, горестно и не к кому обратиться. Никому я не нужна. Очень тяжело — и происходит такое. Ночью толком не сплю, аппетита нет. Одна у меня отдушина — ваши уроки». «Рассказывай, в чем причина. Я слушаю».

В семье, говорит, разлад. Родителей не любит, они ее — тоже. У отца есть любовница, дома он почти не появляется. Мать в полубезумном состоянии, сама не своя. Почти каждый день — побои. Домой возвращаться не хочется. Говорит и слезами заливается — накопила, видимо, в своих прекрасных глазах. При виде такого сам господь бог расчувствуется. Я ей говорю: «Если тебе так неприятно возвращаться домой, можешь приходить ко мне и в другие дни, кроме занятий». А она прижалась ко мне и говорит: «Честное слово, простите. Если бы не вы, прямо и не знаю, как мне быть. Не бросайте меня. Если и вы меня бросите, мне больше некуда идти».

Ну что тут поделаешь? Глажу ее по голове, успокаиваю. «Хорошо, хорошо», — говорю. А она тем временем обвила меня руками и ласкает. Чувствую — а со мной что-то странное происходит. Все тело будто пылает. Ну еще бы: обнимаюсь вдвоем в постели с красивой девочкой, будто с обложки журнала, и девочка эта гладит меня по спине. Да так чувственно, что мой муж ей и в подметки не годится. И я понимаю, что с каждым ее движением мое тело млеет все сильнее, настолько мне хорошо. Очнулась — а она уже сняла с меня блузку, расстегнула бюстгальтер и ласкает мне грудь. Тут я наконец-то поняла: она — лесбиянка. Со мной так уже однажды поступали. Старшеклассница в школе. «Прекрати, — говорю, — отстань».

«Прошу вас, хоть немного. Мне очень одиноко. Я не вру. Правда, одиноко. Никого, кроме вас. Не бросайте меня», — говорит она, а сама берет мою руку и прикладывает к своей груди. И грудь эта — очень хорошей формы, прикасаешься — и прямо кровь в голову. И я это понимаю, притом что сама женщина. Не зная, что делать, я, как дура, лишь повторяю: «Прекрати, что ты делаешь?» Не знаю, почему, но меня как парализовало. Тогда, еще в школе, я смогла увернуться. А на этот раз не удалось — тело совершенно не слушалось. Она взяла меня за руку и начала ею ласкать себе грудь. Нежно покусывала и лизала мои соски, а другой рукой гладила спину, живот, бедра. Мне до сих пор не верится, что в полутемной спальне тринадцатилетняя девочка буквально раздела меня догола, — когда я уже ничего не соображала, постепенно сняла с меня всю одежду, ласкала и унижала меня. А я — как дура… Будто меня уже околдовало. А она, присасываясь к моей груди, все повторяла и повторяла: «Одиноко. Только вы. Не бросайте. Правда, одиноко…» А я: «Прекрати, прекрати…»