Но разве могла я винить всех только за то, что они поверили россказням той девочки. Я бы сама на их месте поверила. Кто угодно поверит, когда красивая, словно куколка, девочка, способная тебя заговорить, заколдовать, лопочет, вся в слезах: «Нет, не хочу ничего рассказывать, мне стыдно», — а потом признается. К тому же, разве не правда, что мне, к сожалению, приходилось лежать в психиатрической больнице? Разве я не ударила ее изо всех сил? Раз так, кто поверит моим словам? Только муж…

Несколько дней я мучилась, а потом решилась и рассказала ему об этой истории. Он мне действительно поверил. Естественно, я ни о чем не умолчала. Как та пыталась меня соблазнить, как я ее ударила. Лишь о своих чувствах говорить не стала — о них-то распространяться как раз не стоило. «Я этого так не оставлю. Сейчас пойду к ним домой и во всем разберусь, — заявил разъяренный муж. — Ты замужем, у тебя ребенок. С какой стати должны тебя называть лесбиянкой? Что за вздор?»

Но я его остановила. «Не ходи. Оставь их. От этого нам самим только станет хуже». Серьезно. Я понимала: у той девочки больная душа. Я сполна насмотрелась на таких в больнице и все понимала. Та девочка — гнилая до мозга костей. Снять с нее слой красивой кожи — и под ним окажется сплошная падаль. Может, сказано слишком, но это правда. Никому не понятная правда. Как ни крути, у нас нет шансов на победу. У той девочки — долгий опыт такой манипуляции чувствами взрослых, а в наших руках — ни одного доказательства. Кто поверит, что тринадцатилетняя девочка будет склонять к лесбийским играм женщину тридцати одного года? Что бы мы ни говорили, люди верят только в то, во что хотят. И чем больше мы будем метаться, тем хуже будет наше положение.

«Давай переедем, — предложила я. — Другого не остается. Не уедем — все обострится, и у меня опять съедет крыша. У меня и сейчас уже голова идет кругом. Переберемся куда-нибудь далеко, где нас никто не знает». Но муж не хотел уезжать. Еще не осознавал всю серьезность ситуации. Как раз в ту пору у него была интересная работа, мы едва-едва заимели собственный дом, хоть и проектной постройки. Дочь привыкла к садику. «Постой, подожди. Мы не можем так внезапно сняться и уехать, — сказал он. — Где я сразу найду работу? Нужно продать дом, найти для дочери детсад. Самое малое — понадобится месяца два».

«Нет, так не годится. Еще раз такую травму я уже не перенесу, — говорю я ему. — Я тебя не пугаю. Это — правда. Я чувствую». У меня уже начиналась бессонница, звенело в ушах, пошли слуховые галлюцинации. «Ну тогда поезжай куда-нибудь первой, пока я разберусь здесь со всеми делами».

«Нет, — говорю, — Одна я тоже никуда не поеду. Если мы сейчас с тобой разбежимся, мне конец. Ты мне нужен сейчас. Не оставляй меня одну».

Он обнял меня. И сказал: «Потерпи хоть самую малость. Всего один месяц. Я за это время все улажу: доделаю начатый проект, продам дом, устрою ребенка в сад, найду себе новую работу. Если повезет, есть одна подходящая должность в Австралии. Поэтому подожди лишь один месяц. И все образуется». Что я могла на это сказать? Ровным счетом ничего. Каждое новое слово будет лишь подталкивать меня к одиночеству.

Рэйко вздохнула я посмотрела на лампочку под потолком.

— Но я не вынесла этот месяц. И однажды мне снова снесло крышу. Щелк!.. На этот раз пришлось нелегко. Я выпила снотворное и открыла газ. Но не умерла — очнулась на больничной койке. Это — конец. Спустя несколько месяцев, когда мало-помалу успокоилась и начала соображать головой, предложила мужу развестись. Мол, так будет лучше и для тебя, и для дочери. Он: «И не подумаю. Мы сможем начать все сначала. Уедем втроем на новое место и начнем новую жизнь».

«Поезд ушел, — говорю я ему. — Все было кончено, еще когда ты попросил подождать месяц. Если ты действительно хотел начать все сначала, то не должен был тогда так говорить. Куда бы мы ни поехали, это случится опять. Ты опять будешь страдать из-за меня, а я этого не хочу».

И мы развелись. Точнее говоря, я настояла. Два года назад он повторно женился, но я по-прежнему считаю, что поступила правильно. Так оно к лучшему, правда. Уже тогда я понимала, что останусь такой до конца своих дней, и больше никого не хотела вовлекать в свои проблемы. Навязывать жизнь, полную страха, когда же у меня опять сорвет крышу.

Я за многое ему благодарна. Он искренний верный человек, сильный и выносливый — мой идеальный мужчина. Изо всех сил пытался меня исцелить, и я старалась выздороветь. Ради него и ребенка. Я и сама считала себя исцеленной. Шесть лет замужества, счастливая жизнь. Он делал все на 99 процентов. Но один процент, всего лишь один процент — и все смешалось. Затем — щелк! И все, что мы возвели, в одночасье рухнуло, превратившись в ничто. Все из-за той девочки.

Рэйко подобрала растоптанные окурки и сложила их в жестяную банку.

— Жуткая история. Сколько нам пришлось всего вытерпеть, чтобы наладить свою жизнь. А рухнуло все в один миг. Р-раз — и нет ничего. — Рейко поднялась и сунула руки в карманы: — Пойдем домой. Уже поздно.

Небо затянули совсем темные тучи. Луна совершенно скрылась. Теперь и я уже ощущал запах дождя, с которым смешивался аромат молодого винограда из пакета у меня в руках.

— Вот почему я не могу выбраться отсюда, — сказала Рэйко. — Меня пугает контакт с внешним миром. Страшно встречаться с разными людьми, думать о разных вещах.

— Я понимаю, — сказал я. — Хотя кто-кто а Рэйко в этом мире жить сможет.

Она улыбнулась невесело, но ничего не сказала.

Наоко сидела на диване и читала книгу. Закинув ногу на ногу, подпирая пальцами виски, читала, но выглядело так, будто она, как бы проверяя, дотрагивается пальцами до слов, роящихся у нее в голове. За окном падали первые капли дождя, а вокруг Наоко мелкой пылью мерцал свет лампы. Взглянув на нее после долгого разговора с Рэйко, я вновь убедился, как она все-таки молода.

— Извини, что мы задержались. — Рэйко погладила Наоко по голове.

— Хорошо провели время? — спросила та, подняв голову.

— Конечно, — ответила Рэйко.

— И чем вы там занимались на пару? — спросила Наоко у меня.

— Тем, о чем вслух не говорят.

Наоко фыркнула и отложила книгу. Прислушиваясь к шуму дождя, мы принялись за виноград.

— Когда вот так льет, кажется, что в мире нет никого, кроме нас, — сказала Наоко. — Лей дождь целую вечность — мы так и останемся втроем.

— И пока вы там будете обниматься, я, как покорный раб, буду играть вам на гитаре и размахивать узорчатым опахалом? Я против, — сказала Рэйко.

— Ладно, иногда я буду давать его в пользование, — рассмеялась Наоко.

— Тогда другое дело… Лей, дождик, лей!

И дождь продолжался. Иногда гремел гром. Доев виноград, Рэйко закурила, достала из-под кровати гитару и заиграла. «Desafinado» и «Girl from Ipanema», затем мелодии Бакараха и Леннона-Маккартни. Мы с Рэйко опять пили вино, а когда оно закончилось, разлили коньяк из моей фляги. Нам было тепло, и мы разговаривали. Я тоже подумал: хорошо бы дождь лил бесконечно.

— Как-нибудь еще приедешь? — спросила Наоко, глядя мне в глаза.

— Конечно, — ответил я.

— А писать будешь?

— Каждую неделю.

— И про меня не забывай, — сказала Рэйко.

— Хорошо. Напишу. С удовольствием, — сказал я.

В одиннадцать Рэйко, как и вчера, постелила мне на диване. Мы пожелали друг другу спокойной ночи и выключили свет. Но мне не спалось, и я достал из рюкзака фонарик и «Волшебную гору». Около двенадцати дверь спальни тихонько открылась, вышла Наоко и нырнула ко мне. Сейчас она была обычной Наоко — совсем иной, нежели прошлой ночью. Глаза ясные, движения точные. Она прижалась губами к моему уху и прошептала:

— Не спится почему-то.

— Мне тоже. — Я отложил книгу, потушил фонарь, обнял и поцеловал Наоко. Темнота и шум дождя мягко окутывали нас.

— А Рэйко?

— Не бойся. Спит крепко. Стоит ей заснуть, уже не просыпается… Ты правда еще приедешь?