Гиньоль взглянул на нас своими большими глазами, и меня тотчас же пленила его беззастенчивая наивность и явная душевная простота, при которой порок кажется невинным. Да, это был он, и по выражению лица и по духу, тот незадачливый Гиньоль, образ которого так оживил своей выдумкой дядюшка Мурге из Лиона. Я так и слышу, как Гиньоль отвечает своему хозяину, господину Канезу, упрекающему его в том, что он своей болтовней нагоняет на всех сон:

— Вы правы. Идемте спать.

Наш Гиньоль не произнес еще ни слова; только хвостик болтался у него на затылке, а уже все смеялись.

Его сын Гренгале пришел за ним следом и с непринужденной грацией боднул его в живот. Зрители не возмутились, нет, они так и покатились со смеху. Такое начало — верх искусства! А если вам непонятно, почему подобная дерзость имела успех, я объясню: Гиньоль — лакей и носит ливрею, Гренгале, его сын, носит блузу, он ни перед кем не угодничает и ни на что не годен. Такое превосходство позволяет ему пренебрегать отцом, не нарушая приличий.

Мадемуазель Сюзанна великолепно поняла это, и ее симпатия к Гренгале ничуть не уменьшилась. Гренгале действительно симпатичный персонаж. Он тощ и сухопар, но очень находчив. Трепку жандарму задает никто иной, как Гренгале. У шестилетней мадемуазель Сюзанны уже вполне законченное представление о блюстителях порядка; она не на их стороне и хохочет, когда фараон получает взбучку. Конечно, она не права. Однако, должен признаться, мне очень мила такая неправота. Мне хотелось бы, чтобы в каждом возрасте человек был немножко бунтарем. Эти строки написаны мирным гражданином, который уважает власть и подчиняется законам; но когда на его глазах кому-нибудь удастся подшутить над жандармом, помощником префекта или стражником, он первый над этим смеется. Однако вернемся к столкновению Гренгале с Гиньолем.

Мадемуазель Сюзанна полагает, что прав Гренгале. Я полагаю, что прав Гиньоль. Судите сами. Гиньоль и Гренгале проделали долгий путь, чтобы попасть в известную им одним таинственную деревню, куда устремились бы толпы жадных и предприимчивых людей, если бы только узнали о ее существовании. Но деревушка эта скрыта лучше, чем скрыт был целое столетие замок Спящей Красавицы. Здесь несомненно замешано волшебство: вблизи живет чародей, стерегущий клад, предназначенный для того, кто выйдет победителем из множества страшных испытаний, при мысли о которых содрогаешься от ужаса. Наши странники вступают в зачарованное царство совершенно различно настроенные. Гиньоль устал, он ложится спать; сын упрекает его в малодушии:

— Так мы никогда не завладеем сокровищем, за которым пришли!

А Гиньоль отвечает:

— Нет в мире сокровища дороже сна!

Мне этот ответ нравится. С моей точки зрения, Гиньоль мудрец: он сознает тщету земных благ и стремится к покою, как к единственной отраде после греховных или бесплодных житейских треволнений. Но мадемуазель Сюзанна считает Гиньоля олухом, ведь он уснул не вовремя и по своей вине потеряет богатство, за которым погнался; а что, если это богатство несметно? если это — ленты, пирожные и цветы. Она хвалит Гренгале за его упорное желание овладеть такими чудесными сокровищами.

Как я уже сказал, предстоят ужасные испытания. Надо напасть на крокодила и убить дьявола. Я говорю Сюзанне:

— Мамзель Сюзон, вот дьявол!

Она отвечает:

— Нет. Это негр!

Ее рассудительный ответ приводит меня в отчаяние. Но ведь я-то понимаю, в чем дело, и потому с интересом слежу за единоборством дьявола и Гренгале. Ужасная борьба завершается гибелью дьявола. Гренгале убил дьявола!

Откровенно говоря, заслуга это не великая; мне понятно, почему зрители, настроенные не столь трезво, как мамзель Сюзон, холодны и как будто даже испуганы. Раз дьявол умер — прощай грех! Быть может, и красота, эта союзница дьявола, исчезнет вместе с ним. Быть может, не видать нам больше цветов, которые опьяняют, очей, которые губят! Но тогда что будет с нами в этом мире? Останется ли у нас хотя бы возможность стать добродетельными? Сомневаюсь… Гренгале не подумал, что зло необходимо добру, как тьма — свету, что добродетель — это усилие, и если не надо будет бороться с дьяволом, то праведники окажутся так же не у дел, как и грешники. Скука будет смертная. Повторяю, убив дьявола, Гренгале совершил большую оплошность.

Явился Полишинель, раскланялся с нами, занавес упал; мальчики и девочки разошлись по домам, а я сижу, погруженный в раздумье. Мамзель Сюзон, видя, что я задумался, решила, что мне грустно. Она убеждена, что тот, кто размышляет, — несчастен. Она берет меня за руку с нежной лаской и спрашивает, о чем я горюю?

Я признаюсь ей: мне досадно, что Гренгале убил дьявола.

Тогда, обняв меня ручонками за шею, она шепчет мне на ухо:

— Я тебе что-то скажу: Гренгале негра убил, но убил не взаправду.

Эти слова меня успокаивают; я рад, что дьявол не умер, и мы уходим довольные.

Вы, конечно, знали доктора Тревьера? Вы помните его широкое, открытое, сияющее лицо и чудесный взгляд его голубых глаз? Это был человек большой души и талантливый хирург. Его присутствие духа в трудных случаях вызывало у всех восхищение. Однажды, когда он делал перед аудиторией опасную операцию, больной под ножом вдруг стал терять силы. Похолодел, пульс остановился; человек умирал. Тогда Тревьер обхватил его обеими руками, прижал к груди и сильно, как борец, встряхнул его окровавленное, изувеченное тело. Затем вновь взялся за скальпель и со свойственной ему осторожной смелостью продолжал оперировать. Кровообращение восстановилось, человек был спасен.

Сбросив халат, Тревьер снова превращался в простодушного, милого человека. Всем нравился его громкий смех. Через несколько месяцев после упомянутой операции он порезался, вытирая ланцет, не обратил на это внимания, а через два дня умер от заражения крови тридцати лет от роду. После него остались жена и ребенок, которых он обожал.

В солнечные дни под елями Булонского леса часто сидела молодая женщина в трауре: она вышивала, время от времени подымая глаза от работы и поглядывая на маленького мальчика с лопаткой и тачкой, игравшего в песочек. Это была г-жа Тревьер. Солнце ласкало ее смуглое матовое лицо, избыток жизненных сил и чувств рвался наружу из ее стесненной порою груди и больших карих глаз с золотистыми крапинками. Она нежно глядела на ребенка, а он, показывая «пирожки» из песка, поднимал к ней свою рыжеволосую головку и голубые глаза, унаследованные от отца.

Мальчик был пухленький, розовый. Подрастая, он начал худеть, его щечки, усеянные веснушками, побледнели. Мать встревожилась. Порой, когда он весело играл со своими сверстниками в Булонском лесу и, пробегая мимо, задевал стул, на котором она сидела за вышиваньем, мать перехватывала его, молча брала за подбородок, хмурила брови и тихонько покачивала головой, вглядываясь в побледневшее личико сына, а он опять убегал. По ночам при малейшем шорохе она вставала и подолгу стояла босая, склонившись над его кроваткой. Врачи, старые друзья ее мужа, успокаивали ее: ребенок хрупкий, вот и все. Ему надо бы пожить в деревне, на свежем воздухе.

Госпожа Тревьер уложила чемоданы и уехала в Броль, где у родителей ее мужа было хозяйство. Тревьер, как вам известно, был сыном крестьянина и до двенадцати лет по дороге из школы домой разорял гнезда дроздов.

Родственники обнялись под окороками, подвешенными к стропилам закопченной комнаты. Тетушка Тревьер, сидя на корточках перед тлеющими головнями огромного очага и не выпуская из рук сковороды, недоверчиво посматривала на парижанку и на няню. Но малыш ей очень понравился — «вылитый отец». Папаша Тревьер, сухопарый и прямой старик в куртке из грубого сукна, обрадовался внуку.