Когда я к этой книге приступил,
Почувствовав прилив духовных сил,
Я за живой водой пошел во тьму,
В страданиях, не зримых никому.
Я сталью острой очинил калам
И дал исход стремительным словам.
Страницы украшая, словно рай,
Тростник мой зазвучал, как звонкий най.
Звук, порожденный писчим тростником,
Пел, нарастал, взывая, как маком.
Приняв за пенье флейты этот звук,
Запел и заплясал суфийский круг.
Тот звук отшельничьих пещер достиг,
Всех девяти небесных сфер достиг;
Он поднял смуту среди толп людских,
Смятенье в сонме ангелов святых.
И праведники стали горевать
И вороты одежды разрывать.
И этой звонкой флейты перелив
Внимали пери, крылья опустив.
Под этот звук освободясь от мук,
Больные позабыли свой недуг.
Теперь, когда пленяющая взгляд
Красавица одета в свой наряд
И над землей, величия полна,
Взошла, как двухнедельная луна,
Стал виден весь Восток в ее лучах,
И смута на земле и в небесах
Вновь началась… Сломался пополам
Секретаря небесного калам.
[25] Сокровищницы неба казначей
Слетел, кружась над головой моей.
Меня дождем бесценных жемчугов
Осыпал он из девяти ларцов.
[26] Осыпал золотом и серебром
В великом расточительстве своем.
Как легкий вихрь кружился он, и пал.
И пыль у ног моих поцеловал.
Расставил он передо мной подряд
Сокровища, которыми богат.
Осыпал серебро моих седин
Рубинами неведомых глубин.
И стал я в удивленье размышлять,
Стал в размышленье душу вопрошать:
Ведь это все — написанное мной —
С моею жизнью сходственно самой;
Но это только тысячная часть
Того, над чем души простерта власть.
Пусть мой дастан достоинств не лишен,
Но как далек от совершенства он.
Он мыслями богат. Но где же строй?
В нем нет системы строгой и прямой.
Бывало — вдохновением дышу,
Но лишь двустиший десять напишу,
Зовут заботы; надо все бросать,
И некогда затылок почесать.
Как только тушь на небе голубом
Рассвет сотрет сернистым мышьяком,
И утро тьму ущелий, мглу и дым
Сметет лучистым веником своим,
И ночь знамена мрака унесет,
А день свой стяг багряный развернет,
И до поры, покамест этот стяг,
Склонясь к закату, не уйдет во мрак,
Покамест ночь наставшая опять
Не станет с сажей киноварь мешать,
Покамест над землею небосвод
Опять свои светила не зажжет, —
С рассвета до ночи душою всей
Я пленник жалоб множества людей.
Не остается ни мгновенья мне
Побыть с самим собою в тишине.
И кто в мой дом печальный ни придет,
Сидит и забывает про уход.
Тяжелый, долгий разговор ведут,
Сидят, пока другие не придут.
Толпится в доме множество людей,
Сжигая зданье памяти моей.
Задачи ставят, коих, может быть,
Никто не может в мире разрешить.
Прощенья просишь — дерзостью сочтут,
Все объяснишь — обиду унесут.
Будь с ними щедр, как небо, в их глазах
Любая щедрость только тлен и прах.
Тем, кто утратил в жадности покой,
Нет разницы меж каплей и рекой.
Все, что ты им даешь, они возьмут
И на тебя же с жалобой пойдут.
О, этот разнобой речей пустых!
Лишь алчность — чувство общее у них.
Будь ты могуч, как богатырь Рустам,
Будь ты безмерно щедр, как был Хатам,
Будь, как Карун, несметно ты богат,
Останешься пред ними виноват.
Хоть я от всяких служб освобожден,
Хоть я своей болезнью угнетен,
Но все же не решаюсь их прогнать,
А слушаю, — и должен отвечать.
Я в слабости души себя виню —
И все-таки докучных не гоню.
И это каждый день… в теченье дня
Пересыхает горло у меня.
Страдаю днем от глупости людей,
А ночью — от бессонницы моей.
И отдыха не суждено мне знать;
Урывками я принужден писать.
Прости погрешности стихов моих!
Мне было некогда чеканить их.
Мне сроки рой забот укоротил,
Свой замысел не весь я воплотил.
О, если б я, благодаря судьбе,
В день час иль два принадлежал себе,
То я не знал бы никаких препон,
Всецело в море мыслей погружен,
Я доставал бы перлы редких слов,
Ныряя в бездну, как жемчуголов.
Я добыл бы — силен, свободен, смел —
Сокровищ столько, сколько я хотел.
Я показал бы в наши времена,
Какою быть поэзия должна.
А так, возможно, тщетен был мой труд,
И звуки этих строк навек замрут…
Когда я так в печали размышлял,
Мне друг мой, светлый разумом, сказал:
«Что ты без сил склонился головой,
О воин справедливости святой?
Ты, честности пример среди людей,
Не поддавайся слабости своей!
Ты здесь достиг вершины красоты,
Но можешь высшего достигнуть ты,
Ты — языка творец — дерзай, твори!
Свободно крылья раскрывай, пари!
Твои созданья — редкостный товар,
И вся вселенная — его базар.
Звездой блистает этот твой дастан,
Молва о нем дошла до дальних стран.
Я «Украшением вселенной всей»
Зову творение души твоей.
Небесной милостью осенено,
Блистает шахским именем оно!»
О шах, твоею славой, как аят,
Динары справедливости звенят.
Согнулось небо пред тобой кольцом;
И солнце — как твоя печать — на нем.
Как я могу хвалу тебе слагать?
Пылинке среди звезд не заблистать.
И капля меру знать свою должна,
Не может океаном стать она.
Но то, что высшей волей суждено,
Да будет человеком свершено.
Сгорел в огонь влетевший мотылек,
К огню не устремиться он не мог.
Несчастный сумасшедший — для детей
Посмешище, мишень для их камней.
Подобьем тех камней, того огня,
Поэзия, ты стала для меня.
Хоть в мире слов свободно я дышу,
Но нет мне пользы в том, что я пишу.
И мысль меня преследует одна,
Что эта страсть опасна и вредна;
Поэзией зовется эта страсть,
И горе тем, кто предан ей во власть.
Нижи газель, как жемчуг; но лишь те
Поймут ее, кто чуток к красоте.
За истину в ней выдается ложь,
И скажут все: «Как вымысел хорош!»
Кто был стихописаньем увлечен,
Мне кажется, что жил напрасно он.
Да лучше в погребке небытия
За чашей бедности сидел бы я!
Сумел бы от мирских тревог уйти
И думал бы о будущем пути!
Когда бы зной степной меня палил,
Я кровью сердца жажду б утолил…
Платил бы я на пиршествах ночных
Динарами телесных ран моих.
Меня бы одевала пыль пустынь,
Я не желал бы лучших благостынь.
Зонтом от солнца плеч не затеня,
Упорно к цели гнал бы я коня.
Была б в ягач моих шагов длина,
Моим венцом была бы седина.
Я шел бы, к цели устремлен одной,
Не чувствуя колючек под ногой.
Все бренные заботы разлюбя,
Я перестал бы сознавать себя.
И был бы царский жемчуг слез моих
Приманкой птицам далей неземных.
И рана скорби на груди моей
Была б святыней страждущих людей.
Кровавые мозоли пят моих
Дороже были б лалов дорогих.
Из каждой капли крови этих ран
В долине бед раскрылся бы тюльпан.
Я искрами моих горящих мук
тепной простор осыпал бы вокруг.
И как весною, снова б зацвели
Пески пустынной, выжженной земли.
Когда бы я дорогой ослабел
И отдохнуть немного захотел,
Везде мне место — лечь, забыться сном,
Везде мне небо — голубым шатром,
Предгорий луг ковром служил бы мне,
А изголовьем камень был бы мне.
Едва прохлада сменит жаркий день,
Я лег бы на землю легко, как тень.
К моим ногам, измученным ходьбой,
Фархад склонился б и Меджнун больной.
И были бы ланиты их в крови
От сострадания к моей любви;
Хоть ни пред кем я не взывал о ней,
Не плакал о возлюбленной моей.
И поняли бы вдруг, изумлены,
Два призрака глубокой старины,
Что в области любви властитель — я,
Что на века над ними — власть моя.
…Когда б такой я степени достиг
И стал душой в страданиях велик —
Весь мир, подобный радостной весне,
Прекрасный мир зинданом стал бы мне!
Тогда б сурьмою пыль моих одежд
Была для ангельских пречистых вежд,
И мне любовь моя и божество
Открыла б солнце лика своего,
И жители небес, как стая птиц,
Кружась пред нею, падали бы ниц…
…И устремил свой взор духовный я
Поверх небытия и бытия.
Решил бесстрашно, как Сейид-Хасан,
Преодолеть сей бурный океан.
Меня душа, как птица, ввысь влекла,
К земле тянули низкие дела.
Вело веленье духа в райский сад,
А низменная страсть бросала в ад.
Лик этой страсти ангельски красив,
Но в ней слились в одно шайтан и див
И, каждый миг бесчисленно плодясь,
Над слабым сердцем утверждают власть.
Когда умножится зловещий рой,
Всецело овладев живой душой,
То человек, о правде позабыв,
Становится коварным, злым, как див.
Так говорю я, ибо я и сам —
Увы! — подвластен гневу и страстям.
Во имя бога вечного, душа,
Воспрянь, опору зла в себе круша!
Во власти этих дивов я томлюсь,
Великой кары в будущем страшусь.
Мой обиход — коль правду говорить —
Так плох, что хуже и не может быть.
А жизнь души нерадостной моей
Еще печальнее и тяжелей…
Пусть даже слез я океан пролью,
Грудную клетку превращу в ладью,
Но выплыть мне не даст в ладье такой
Гора грехов — огромный якорь мой.
Я внешне человек, но — видит бог,
Как я от человечности далек…
Меня — изгнанника — от Солнца Сил
Поток тысячелетий отделил…
Вот мудрецы беседуют в ночи —
В своих речах они прямей свечи.
Но змеи зависти в душе их те ж,
От бури злобы в сердце их мятеж.
И я, как все, вместилище страстей
И недостоин похвалы людей.
«Защитником народа» я слыву,
Гласит молва, что правдой я живу.
Слыву «плененным вечной красотой»,
Безгрешным и глазами и душой.
Соблазн гоню от глаз… Но как в тиши
Осилю вожделения души?
Погибну, коль на помощь не придешь,
Коль сам меня ты, боже, не спасешь!
Всю жизнь мою, все прошлые года
Я вспоминаю с мукою стыда.
А весь мой труд — калам, бутыль чернил,
Всю жизнь свою бумагу я чернил…
Калам речистее, чем мой язык,
Письмо чернее, чем мой темный лик.
Коль милостью их не омоешь ты,
Как им избавиться от черноты?
Длинна, я вижу, цепь моих стихов;
Стократ длиннее цепь моих грехов.
О господи, раба не осуди!
Меня над гранью бездны пощади,
Коль хорошо сложил дастан я свой!
А если плохо — то я весь плохой.
Благоволеньем озари мой труд,
Пусть эти строки сердца не умрут,
И пусть глубины мысли в книге сей
Откроются, сияя, для людей!
Велик мой грех. Но что весь груз его
Пред морем милосердья твоего?
Пусть добрых дел моих ничтожен след,
Но милости твоей предела нет!
