Ляйла грустно проговорила:

— Уж лучше пусть выгонят, чем слушать всякую белиберду.

Он встрепенулся, резко спросил:

— Как зовут учительницу?

— Галия Фуатовна, — ответила Ляйла.

«Галия Фуатовна», — повторил Алпик про себя, чтобы покрепче запомнить имя учительницы.

— Ты свои фокусы брось, — сказал он племяннице. Она скорчила рожицу и засмеялась.

«С ними ухо востро держи, — думал он, оставшись один, — с ними, ох, как непросто! Зря я сразу не поехал в училище, зря тянул. Не опоздать бы теперь…»

Назавтра он попросил, чтобы его оставили работать на пустыре: отсюда легче было уйти на часок-другой.

Он пришел в училище, когда занятия там кончились. Ему не хотелось, чтобы девчонки знали про его посещение. В учительской ему сказали, что Галия Фуатовна, должно быть, в красном уголке.

Он хотел спросить только одно: почему она запрещает девчонке посещать ее уроки? И все. И не зарываться самому, все чтоб тихо, спокойно. Он без стука отворил дверь в комнату и проговорил:

— Здравствуйте.

Учительница вздрогнула, быстро повернула к нему головку с рыжеватой мальчишеской прической. Ее личико не выразило никаких новых чувств, кроме тех, что отпечатались на нем за те минуты или, может быть, часы, пока она сидела здесь, похоже, в томительном одиночестве. Он пошагал к столу, преисполнясь покоя и уверенности и глядя на это измученное личико с мягким снисходительным вниманием.

— Я хочу поговорить с вами. Моя фамилия Хафизов.

— Да, да, — кивнула она с искренней поспешностью и, встав, подвинула ему стул.

И тут он подумал, что его фамилия ни о чем ей не говорит, ведь у Ляйлы другая фамилия.

— Раздевайтесь, садитесь, — сказала она скорее всего машинально и, когда он снял куртку, привычно глянула на нее: что написано на спине? — Сарычев! — Ее личико оживилось ребяческим интересом. — Боже мой, это же сто километров от Челябинска!

— Было время, когда я ездил в Челябинск каждую неделю, — сказал он усмехаясь.

— Я ведь там заканчивала институт, — сказала она, — по специальности хореографа. Конечно, моя будущая работа ограничивалась бы только самодеятельностью… Простите, а вы ко мне ли?

— У вас учится моя племянница, которую вы, м-м-м, не пускаете на свои уроки.

Она засмеялась глухим, деланным смешком. Алпик увидел на ее личике мелкие жалобные морщинки.

— Вы первый родитель или… дядя, который интересуется. У нас ребята совсем без призора, у многих родители в окрестных деревнях, а у иных еще дальше. А они такие, такие!..

«У нес этих архаровцев не одна Ляйла, — думал он. — Это жестокое племя изводит ее, и она, конечно, ненавидит их скопом и каждого в отдельности. Так что, — усмехнулся он про себя, — так что Ляйле грозит только ее ненависть, не больше».

— Вот читаю, когда позволяет время, — сказала она. (Ага, значит, он сидел и глядел на книги, лежащие перед ней.) — Но это очень специфическая литература, о балете. — Она только из вежливости пододвинула ему одну из книг. Он не прикоснулся к книге, и это как будто навело ее на следующую мысль: — Я пыталась читать  и м, рассказывала из того, что знаю. А все напрасно. Наконец… — Она стала перебирать книги и журналы и взяла «Огонек», раскрыла на нужной странице. — Вот. Наконец я просто показала им репродукцию: смотрите же!.. А все напрасно.

С минуту он молча смотрел на рисунок. Почему-то ему почудилось, что в нем, в «Блудном сыне», есть что-то знакомое. То есть картину-то он видел прежде, но сейчас ему казалось, что он знал что-то похожее на это изображение.

— Я помню, экскурсовод говорил: «Обратите внимание на руки».

— Да, да, руки отца!

— А впрочем, давно это было. До свидания. — Он прихватил со стула свою куртку и стал надевать.

— Не думайте, пожалуйста, что я изверг. — Она волновалась и теребила журнал. — Правда, я пригрозила не допускать ее до уроков. Но это, я же знаю, глупо…

— Я поговорю с ней, — сказал он.

— Поговорите, — просительно проговорила она.

— Я обязательно поговорю. — И протянул ей руку, мягко пожал холодную маленькую ладошку. В дверях обернулся. Она, оказывается, смотрела ему вслед. На ее личике было мученическое выражение скуки, тоски, почти отчаяния.

Да, в ту пору, скажу я, он оставлял впечатление одержимого. Так ведь и правда, нежность к племяннице, убеждение в том, что именно он и никто другой есть для нее всесильный и вседобрый покровитель — все это было, все это как бы даже горело в нем. Но и такие страсти не могут заменить иных, других, тех, что потише, пообыденнее, что ли. Ему, да ведь и любому, пожалуй, как воздух необходимы и мелочи жизни, и будни, что и делает жизнь полной. Вот, например, каждодневная, будничная, что ли, ласковость Васи Шубина. Его не напряженная способность притираться к новым людям, к неуюту бытия.

Когда-то Вася был женат, но быстро развелся, уехал на другую стройку, а пока жена опомнилась, он заскочил на третью и уже поворачивал лыжи на четвертую стройку. И вот он случайно узнал, что его бывшая жена в Энске.

Алпик ни о чем таком еще не знал, он просто стал видеть Васю Шубина в сосновом леске неподалеку от того пустыря — принаряженного и чуть захмеленного. Он что-то внушал идущей рядом молодой женщине, и та как будто бы слушала со вниманием, но стоило ему приблизиться, как она испуганно озиралась и почти отскакивала от своего провожатого. Тому, кто пристально наблюдал бы их прогулки, могло показаться, что дела-то у парня швах, ухажер он незадачливый. То, что они сходятся на лесной дорожке, — не добровольное свидание, а просто он подстерегает ее на обычном пути и расстилается перед нею без успеха. Но Вася Шубин был так нагорячен какими-то своими помыслами, так возбужден, что тот же соглядатай, слегка дивясь, мог бы признать его счастливым или, точнее, довольным событиями, которые он пока что держал вроде в тайне, но уже и не прочь был бы поделиться с кем-нибудь.

Однако с Алпиком он не делился (в то время как Федор уже знал, что он «догоняет» свою женку), а вот запросто стал водить ее в тот вагончик, где днем суетилось начальство, а вечерами хозяйничал Алпик. Так вот, однажды вечером он зашел и, оглядывая вагончик, как бы примериваясь к нему, стал приговаривать, словно он был один:

— Ну вот, тут и не озябнешь, и никто носа не сунет, и чайку, я думаю, можно будет согреть. — В то время как она, его знакомая, стояла в потемках пустыря, спрятавшись за «вахтовку». И даже по взглянув на Алпика, он крикнул и открытую дверь: — Люся, идем сюда, Люся!..

Она вошла так нерешительно и была такая бледная, что и сам Вася растерялся и стал говорить с ней, как с больной:

— Люся, Люсенька… жена моя… что ты, ну?

Она глухо молчала. И только тут Вася как будто заметил Алпика.

— С ней у меня столько связано… с шестьдесят седьмого… она моя жена, развелись мы, так я, считай, снова ее нашел.

«Черт с ними, кем бы они ни приходились друг другу, — думал Алпик, шагая между соснами в зябкой темноте. — Завтра же буду просить жилье. Вагончик, общежитие, чулан — все равно что!» Ему казалось, что он с самого начала сморозил глупость, согласившись обретаться в конторке. Конечно, когда на пустырь завезут жилые вагончики, ему первому дадут. Но скоро ли это будет? Он шагал из конца в конец глухой промозглой аллеи и клацкал зубами от холода. Сколько ои должен здесь шататься, час, два или всю ночь?

….Вася Шубин отыскал Алпика в бору. Он возбужденно курил, обострившееся, с диковато блестящими глазами лицо Васи освещалось почти целиком с каждою мощной затяжкой. Он, конечно, не мог уйти спать, его тянуло на душеизлияние.

— Она моя жена, понимаешь? Но я ее, слушай, девкой уламывал легче, чем сейчас… моя жена, понимаешь?

— Почему же… то есть я ничего не хочу знать, но все так странно… и она боится тебя? Ты грозил?

— Я? Я ее, как дорогую конфетку!.. Она не меня боится, она боится мужа. Они живут, знаешь, как? Как дай бог каждому. — Он явно хвалился ее семейным благополучием, и это совсем уж было непонятно. Что же его радует, если она живет с мужем как дай бог каждому, а он любит ее и домогается?