Зять только глаза вытаращил, молча влез в кабину и уехал без оглядки. Алпик пешком возвращался из степи. И тут он, промерзнув сам, должен был бы понять, каково пришлось зятю, а дома взял бы да извинился. Но он бы скорей умер, чем извинился перед зятем. Вот с тех пор между ними словно кошка пробежала. И уж, конечно, Алпик больше не садился в его машину.

А вскоре Алпик поступил учиться на курсы шоферов. Ну не странно ли все это? Ведь чистое мальчишество — пойти на курсы, чтобы что-то там доказать своему зятю. Конечно, были у него и другие мотивы, но дело-то в том, что сам он не стал бы никого разубеждать относительно такой дурацкой причины. Именно в эти год-два он пережил удивительный по продолжительности и страстности восторг, удовлетворение, любовь к автомобилю. Однажды, разговаривая с корреспондентом, он сказал, что всем хорошим в себе обязан учителю Лазарю Борисовичу. Было ли это запоздалым признанием своей неправоты или — боюсь даже подумать — тонкий укол обиженного юноши? Или, может быть, опять он хорохорился и хотел внушить другим, что все у него в порядке: он, мол, нашел свое призвание, счастлив и не забывает добрых наставников?

Так вот, после курсов он ездил на огромном ЗИЛе с двумя прицепами, возил грузы на стройку. За каждый рейс он перевозил двенадцать с половиной тонн; эти сведения я вычитал в заметке об Алпике и привожу их только для того, чтобы сказать, что Алпик обходился без грузчиков, в то время как другие шоферы ездили с грузчиками, и те лопатами сгружали «инертные материалы» (согласно все тон же газетной заметке). Он установил в кабине гидроподъемник, переоборудовал бортовые прицепы, и получились самоопрокидывающиеся кузова. Позднее и другие шоферы сделали так же, и Алпика называли рационализатором, передовиком и прочее в том же духе.

Ну, все как будто шло хорошо, а он вдруг оставил работу и уехал в областной центр и пропадал там год или два. По слухам, работал он рекламистом, культмассовиком в городском парке, электриком. Все эти профессии он перебрал и в других местах, потому что за десять лет после окончания школы он много раз уезжал и возвращался в городок. Его отношения с зятем, испорченные в тот злосчастный день, ухудшались с каждым его возвращением в дом сестры. Они были чужие люди. Зять (сестра, впрочем, тоже) упивался благополучием, пришедшим на смену вчерашнему нелегкому житью-бытью. А воспитывал он своих детей нравоучительными уроками такого толка:

— Вам надо старательно учиться и слушаться родителей, ведь вы ни в чем не знаете нужды. А как мы-то жили! Мы не знали красивых игрушек, одевались в обноски старших, рады были картошке… — И так вот раз за разом.

Алпик выходил из себя и кричал:

— Не надо трепать нашу прошлую жизнь! Ваши дети научатся только одному — ценить барахло, которое вы тащите в дом!

— Э-э, память у тебя коротка. Забыл, как жили, горе мыкали.

— Я, может, больней помню… только не надо, не надо трепать нашу прошлую жизнь!

— Да, да, не надо. — Сестра вступала между братом и мужем. — Не надо, не надо.

Она не хотела сердить Алпика, не хотела, чтобы он уезжал от ее ребят. Он так умеет с ними ладить! Вот сидит он с племянником, разбирая шахматные партии, вспоминая задачи Эйлера, которые в свое время показывал Лазарь Борисович, любо-дорого смотреть! Тут и папа добрел и мечтал вслух:

— Вот закончишь школу, куплю тебе мотоцикл. Слышь, сынок? Как сдашь экзамены в строительный техникум, так сразу и куплю.

— Я, папа, не пойду в строительный, я — в инженерно-физический институт. И в большой город поеду, ведь я ни разу не был в опере. — И очень удивлял отца: — Мотоцикл не надо покупать. Но, может быть, летом я заработаю на стройке, так сам куплю.

Мать улыбается, кивает, кивает словам сына. Алпик невозмутимо покуривает, точно весь этот разговор не имеет к нему никакого отношения. Наконец он поднимается.

— Нам, кажется, пора, — говорит он.

— Да, да! — спохватывается сестра и начинает собирать младшую дочку.

— Дай-ка нам твою шаль, — говорит Алпик, — придется укутать Ляйлу, сегодня мороз.

Он сам укутывает племянницу, подхватывает ее на руки и несет к двери.

Автобус идет неблизко, в поселок ГРЭС, там — детская изостудия. Девочка занимается рисованием, и он возит ее на занятия три раза в неделю… Он сидит в теплом фойе, иногда разводит тары-бары с уборщицей, иногда дремлет до той минуты, когда девочка начнет его теребить и звать домой. Опять он заворачивает ее в просторную материну шаль, подхватывает на руки и тащит, уже в кромешной темноте, к автобусу.

Такая вот жизнь у него получалась: зять скучен и туповат, сестра промеж двух огней, и смешно, и жалко ее. А с ребятами — хорошо! Однако свое право опекать племянников он не желал зарабатывать уступчивостью, нет, он делал свое, атакуя, проламываясь через преграды, которые ставил ему зять. А впрочем, и он хотел как будто добра незадачливому родичу. Вот, рассказывают, он решил сосватать Алпику девушку и закатил вечеринку, на которую позвали и девушку-соседку. Но когда на следующей день зять заикнулся о невесте, о том, что другой на месте Алпика не хлопал бы ушами, — Алпик расхохотался тому в лицо и тотчас же стал собираться в дорогу. Взбешенный зять только и успел прокричать ему вслед:

— Скатертью дорожка, не парень ты, а голая математика!

А вскоре письмо от Алпика, из Сибири, адресованное племяннику. Нурчик заканчивал десятый класс, и Алпик считал необходимым поддерживать в нем твердый дух, чтобы тот, чего доброго, не изменил своему решению поступать на физфак. Полгода он аккуратно писал письма, а в конце июня не выдержал и приехал сам. Первые два-три дня он отсыпался, лениво перелистывал книжки, как бы поддразнивая зятя своею праздностью. Потом, резко отряхнувшись от сонного состояния, деловито и непререкаемо сказал, что им с Нурчиком пора собираться в Свердловск. Родители парнишки спорить не стали. Папа отправился в сберкассу.

— Если не хватит этих, мы с матерью дошлем, — сказал он, протягивая деньги Алпику.

Алпик отвел его руку и сказал:

— Не беспокойся, у меня есть деньги.

Когда зять взъярился, когда с побелевшими глазами двинулся на своего родича, Алпик не то чтобы сдался, но поспешно сказал: мол, если у них кончатся деньги, то они рады будут помощи. Тут он не зятя, а себя как будто задобрил и склонил к уступчивости: ведь если б зять еще раз его обидел, он бы ни ему, ни сестре не простил… нет, ради племянников надо было уступить.

И вот он повез Нурчика в Свердловск и пробыл там, пока тот не сдал все экзамены. И когда своими глазами увидел фамилию племянника в числе студентов, отдал ему все деньги, оставив себе только на дорогу, и уехал, даже не завернув в городок. Уехал и два года не подавал о себе вестей. За это время умерла его мать. Родные не знали, куда ему телеграфировать. Он вернулся в городок слишком поздно.

— Если бы я писал тебе, — говорил он, встретившись со мной, — если бы я хоть единственный раз написал тебе, ты знал бы, где меня найти!

Я мог бы ответить: «Прежде всего матери ты должен был написать». Но это — запоздалый упрек, я ничего ему не сказал. Как он ошибся!.. Он хотел скрыть от всех свои переезды, неустройство, метания, и вот некого было упрекнуть — не было другого виноватого.

Он еще куда-то уезжал, куда-то в тундру, на нефтеразработки, вернулся и опять поселился у сестры. Я к тому времени, закончив институт, жил в пригородном совхозе, часто наезжал в городок и встречался с Алпиком. Он работал в городской газете выпускающим и, посмеиваясь, говорил, что его держат главным образом за его математическую точность, необходимую при верстке газетных полос.

Он производил впечатление кое-что повидавшего и посерьезневшего человека. Да и разве не познал он горе потерн, разве Нурчик, ставший студентом, уже сам по себе не обозначал какой-то вехи в его жизни, разве его поездки и работа у черта на куличках, да и просто ушедшие годы не могли склонить его к умудренности и, если и не к подведению итогов, то хотя бы к воспоминаниям о прошлом? Он жадно расспрашивал о ребятах, с которыми мы когда-то учились, я отвечал, а он тут же спрашивал: