— Не без этого, Василий Николаевич, — согласился Линяшин, хотя начал догадываться, куда клонит Климов. — Должна же Калева иметь представление, почему мы возбудили против Раковского уголовное дело, почему по нему, как говорится, давно плачет тюрьма…

— Внесите небольшие коррективы в ваш допрос Калевой. — Климов замолчал, вероятно подыскивая нужные слова. — Не взывайте к ее совести, понятие о которой она, так же как и Раковский, считает пережитком варварства, чем-то вроде убожества. Не тратьте праведный гнев по поводу паразитического образа жизни Раковского. Ей на это наплевать. Раскройте Калевой глаза на то, что он обманывал и обворовывал ее, свою сообщницу. Обманывал красивую, знающую себе цену женщину, которая привыкла обманывать других, но не прощает, когда это проделывают с ней. Вот тогда и ей Раковский может стать мерзок и противен, как и вам. Вот тогда она кое-что и скажет о нем, хотя бы в отместку за его предательство. Вспомните, как быстро открестился от своего бывшего повелителя Кныш. Стоило только ему узнать от вас, что Раковский надул его…

Климов глянул на часы.

— Ого! Первый час ночи. Втянули меня в дискуссию о методах следствия, а теперь скажете: транспорт не ходит, дайте машину, чтоб разъехаться по домам.

— Василий Николаевич, — проникновенно сказал Линяшин. — Транспорт не ходит, дайте машину…

Кабинет грохнул дружным хохотом.

Шел уже третий допрос Раковского.

Он сидел перед столом следователя вполоборота, и солнце, бьющее в окно, скрывало от Линяшина выражение глаз, упрятанных за блестящими стеклами очков.

Линяшин поднялся и задернул занавеску. Но и процеженный занавеской свет каким-то странным образом ухитрялся зажечь окуляры допрашиваемого, стоило только ему заговорить. А говорил он возбужденно, напористо, искусно обходя расставленные следователем вопросы-ловушки. Иногда вскипал возмущением, и тогда его очки слепили Линяшина, будто там, за округлыми стеклами, были не глаза, а вольтова дуга.

До поры до времени Линяшин откладывал и очную ставку Раковского с Аллен Калевой, и разговор о том, каким образом у нее оказались не подлинные изделия Фаберже, а подделки. Допрос в основном крутился вокруг квартиры Сердобольского, похищения оттуда пяти статуэток. Ведь и чистосердечные показания Кныша не дали следствию ответа: где и как Раковский узнал о том, что у Сердобольского есть работы Фаберже?

У Линяшина на этот счет были свои догадки, но их, как говорится, к делу не подошьешь. Их надо возвести в ранг неопровержимой истины, надежно закрепленной показаниями обвиняемых, свидетелей, вещественными доказательствами и актами экспертиз.

В записной книжке Аллен был найден номер телефона, совпадающий с тем, который в одном из писем давал Раковскому Серж Лаузов. На вопрос, что это за номер и каким образом он оказался у нее, Аллен Калева кокетливо ответила:

— Не ломайте голову над пустяками. Это не телефон, а шифр: номер дома и квартиры одного из моих поклонников-соотечественников. Кроме следователей и мужья имеют скверную привычку заглядывать в записную книжку женщины…

Эти бесплодные допросы все больше убеждали Линяшина в том, что пора воспользоваться добрым советом полковника Климова: рассказать Аллен Калевой, как низко и подло обманул ее Раковский. Даже не рассказать, а убедительно, эффектно продемонстрировать.

Раковский и Аллен Калева вежливо кивнули друг другу и сели на стулья у стола Линяшина. Очная ставка подследственных — более ответственное дело, чем допрос. Следователь один, их двое. Верх берет сторона, чьи ум, воля, аргументы окажутся весомее, а в итоге — кто из подследственных сдаст свои позиции перед лицом Истины.

— Расскажите, Раковский, как и с какой целью вы продали Калевой поддельные изделия, выдав их за подлинные работы Фаберже? — ровным голосом спросил Линяшин.

— Я хотел бы уточнить некоторые моменты… — торопливо, даже слишком торопливо для его манеры разговора со следователем начал говорить Раковский.

— А я хотел бы услышать ваш ответ на конкретно поставленный вопрос, — неуступчиво сказал Линяшин.

Аллен Калева недоуменно смотрела то на следователя, то на Раковского. В выражении ее красивого, ухоженного лица промелькнули то ли испуг, то ли изумление.

— Видите ли, я не успел предупредить Аллен…

— Отвечайте на вопрос! — жестко перебил Линяшин. — Или я начну спрашивать Калеву.

— Семен, в чем дело? Какие подделки? — вмешалась вдруг она.

Раковский, сверкнув очками на Линяшина, опустил голову.

— Вам предъявляются три статуэтки, изъятые при таможенном досмотре у ваших сообщников, — обращаясь к Калевой, сказал следователь и выставил их на стол.

Калева внимательно осмотрела изделия, задержала взгляд на клейме «К. Фаберже».

— Да, именно эти работы Фаберже я приобрела у Семена… простите, у Раковского.

— Ознакомьтесь с заключением искусствоведческой экспертизы, — протянул ей бумажку Линяшин.

Калева прочла ее раз, второй. Линяшин не видел выражения ее опущенных глаз, но по вспыхнувшему красными пятнами лицу догадался, какие противоречивые чувства обуревают ее сейчас.

— А вам, Раковский, предъявляются изделия, изъятые при обыске вашей мастерской…

Линяшин выставил на стол еще три статуэтки, как близнецы похожие на те, которые только что опознавала Калева.

Дрожащей рукой он потянулся к ним, испуганно отдернул ее. Скользнули по вмиг вспотевшему лицу и упали на пол очки.

Раковский и знать не знал, что следствие добралось и до его конспиративной мастерской, что упрятанные там в тайнике подлинные изделия Фаберже, выкраденные им у Сердобольского, предъявляются сейчас не как шедевры прикладного искусства, а как неопровержимые улики его преступлений.

— Прошу прервать очную ставку… У меня нет сил…

— Подлец! — срывающимся голосом крикнула Аллен. — Мошенник!

— Гражданка Калева! Прошу не оскорблять достоинство личности гражданина Раковского, — сказал Линяшин, но в душе был весьма солидарен с ней.

Он снял трубку, набрал номер.

— Уведите арестованного Раковского. — И, обращаясь к Калевой, добавил — А мы продолжим вчерашний допрос.

Линяшин понимал, что Раковский будет запираться до тех пор, пока в цепочке бесспорных доказательств его вины будет хоть одна брешь, хоть одно слабое звено. Таким слабым звеном он пока считал обвинение его в краже из квартиры Сердобольского подлинных работ Фаберже. Признание Аллен Калевой, сделанное после очной ставки с Раковским, в том, что она заполучила у Сержа Лаузова адрес Сердобольского и подробное описание имевшихся у него изделий, а в один из приездов вручила этот адрес Семену Борисовичу, он начисто отрицал.

— Вы же сами видели — вздорная женщина, — убеждал он Линяшина. — Решила мне отомстить за то, что вместо подлинного Фаберже я продал ей подделки.

Раковский еще не знал об аресте Кныша — главного свидетеля его обвинения в краже. Не знал он и о том, что следствие располагает и другими неопровержимыми уликами его ночного визита в квартиру Сердобольского.

Настал день и час, когда эти улики решено было привести в действие, соединив тем самым разорванную цепочку доказательств последним звеном. А уж затем предстояло повести допрос и о преступлении Раковского еще по одной статье Уголовного кодекса — организация запрещенного промысла с использованием наемного труда. К этому времени следствие располагало показаниями более двадцати мастеров-камнерезов, ювелиров, которых он привлек к изготовлению подделок под Фаберже, снабжал их нужными материалами, моделями изделий, оплачивал эту работу.

Очная ставка с Кнышем была для Раковского полной неожиданностью. Даже «предательство» Аллен не произвело на него такого потрясающего впечатления, как чистосердечные показания бывшего своего сообщника.

Кныш полностью подтвердил сделанные им на допросах признания, подробно рассказал, как по указанию Раковского «неудачно» украл из квартиры Труханова статуэтки, какой разнос получил за это, как у Семена Борисовича созрел план положить Кныша в больницу, где в это время находился Сердобольский. А когда он дошел до рассказа о том, как Раковский искусно разыграл спектакль с ключами, Семен Борисович не выдержал, зло оборвал его: