Более серьезные мои идеи заключались в следующем: — я мечтала — не сразу, конечно, а путем долгого, безграничного терпения, после тяжелых неудач и нелепейших провалов, которые несомненно будут, — сорганизовать уголовно-политический беспартийный, объединяющий все антисоветские и просто преступные элементы, — комитет, который поставил бы себе задачей освобождение из мест заключения — в первую голову «смертников», а затем и вообще наиболее крупных преступников, как уголовных, так и политических… Для этого, разумеется, потребуются колоссальные денежные средства, — их будем доставать путем «налетов» — «экспроприацией» — дело не в названии… Политические — полагала я — пойдут к нам из идейных соображений, уголовные будут достаточно заинтересованы материально: — ведь не откажется же «смертник», которому комитет устроит побег, — «отблагодарить» комитет с первого же удачного своего «дельца»…
Если я сейчас все это излагаю так откровенно, то это потому, что я все равно ожидаю либо расстрела, либо длительного заключения, и уж во всяком случае за мной будет достаточный негласный надзор, а следовательно мне уже так или иначе, не придется проводить этот план в жизнь!..
Возвращаюсь к своей «автобиографии»: — Торгуя то днем, то ночью на Страстной (а когда и круглые сутки), — отсыпаться ездила я на трамвае в Сокольники. Особенно хорошо было там спать днем, в дивной сочной траве, под усыпляющим солнцем… Две ночи ночевала я там в парке в полном одиночестве, не опасаясь никого, кроме милиционеров… И недаром я их так боялась: — один из них однажды украл оброненную случайно мной сумочку с последними моими деньгами, — объявив, что он эту сумочку поднял, а значит обязан снести в «стол находок». Другой милиционер пытался меня изнасиловать в Сокольников-ском парке среди «бела» дня… Из недальних кустов любознательно подглядывали, пересмеиваясь, «урки», но подвыпивший милиционер рассчитывал на то, что ни один из этих бездокументных парней никогда не решится выступить свидетелем в каком бы то ни было деле… И все-таки один из этих ребят своеобразным способом выручил меня:
— в самый решительный и пикантный момент, когда я умоляла и отбивалась, он подошел с простодушнейшей улыбкой к перегнувшемуся надо мной милиционеру: — «Товарищ, разрешите прикурить!..» — Милиционер, конечно, выпустил меня из рук, достал спички и протянул парню, а когда тот, закурив, повернулся, — выхватил наган и с минуту целился в спину уходящего парня… — «Э, чорт — не стоит!..» — и спрятал наган. Я потом благодарила моего спасителя: — «А молодец ты, парень!.. Вот можно сказать спас от большого для меня несчастья!.. Тебе спасибо… — Ты что же выручить меня решил — подошел?» — «Нет, — я так подошел, для “блезиру”…» — И игриво засмеялся…
Наконец я устроилась на постоянную квартиру — в стеклянную трамвайную будку… Собственно, вполне постоянной мою новую квартиру назвать было нельзя, так как это была то — трамвайная будка в Охотном ряду, то — трамвайная будка на площади Революции… Выгонят из одной
— шли в другую. Иногда за ночь приходилось раза три переходить из будки в будку… Ночевало нас, беспризорных в будке много до тесноты… Были нищие, были воришки из мелких, проститутки из беспризорных… Здесь нашла я, в полном смысле слова, родную семью. Раз в неделю ходила я в гости к своей тетке; бывало засидишься — уговаривает остаться ночевать… Так даже пугаешься: — «Нет, мне нельзя никак — мне “домой” надо!» — Самая мысль заночевать где-либо в другом месте казалась мне коварной изменой родимой «садке», «моим» ребятам!.. Тетке я сказала, что нашла себе комнату; и она, а больше еще мама, приехавшая из Ленинграда погостить к тетке и повидаться со мной — умоляли, со слезами обиды, сообщить им мой адрес. — «Я — мать. Имею же я право знать! Если не хочешь,
— я не буду к тебе туда ходить… Но хочу знать на всякий случай», — настаивала мама. Бедная! — как я могла ей сообщить мой адрес, когда у меня его не было. Между тем был уж конец сентября. По ночам на «садке» становилось холодно. Ходили отогреваться к костру на Театральной площади возле «асфальтовых» котлов. Маленькие «пацаны» даже совсем спали в этих котлах… Как-то, когда ребятам удалось разгромить продуктовый ларек, жарили на костре колбасу и пекли яблоки, употребляя вместо вертела лежавший на площади железный жезл трамвайной стрелочницы… Спали мы теперь в будке все — женщины, ребята — сбившись в кучу; каждый ложился на ноги предыдущего, чтобы эти ноги греть… так всем было значительно теплее и только самый нижний под конец ночи не выдерживал и вопил: — «Да, что вы в самом деле навалились все на меня, — ноги у меня железные — что ли?»
Между тем, следствие по делу Ярославского закончилось, центральное Г.П.У. искало меня, чтоб сообщить, что мне с ним разрешено свидание, — но не могло меня разыскать, так как я теперь нигде не была прописана. А тем временем Ярославский, сидя на Лубянке, проводил голодовку, требуя свидания со мной… Он знал, что я в Москве, так как я еженедельно приходила с передачей, и следовательно, не мог поверить, что меня нигде не удалось разыскать, — хотя Г.П.У. его письменно об этом уведомило, в ответ на его голодовку…
И в этом, как и во многом более серьезном я безгранично виновата перед Александром Ярославским!.. В то время, когда так трагически решалась его судьба, — я не меньше чем о нем, думала о «шпане», о ее социальном значении, и тщеславно-мелочно увлекалась ролью, которую собиралась сыграть среди нее!..
В эпизоде со свиданием только одно остается мне неясным — почему, когда я приходила насчет передач, меня не могли уведомить о разрешении на свидание?
Свидание получили мы уже в Ленинграде, где находился Ярославский перед отправкой в Концлагерь, и куда (в Ленинград то есть) — я немедленно за ним последовала. Во время свиданья я успела рассказать где и как жила последнее время, причем Ярославский взял с меня слово, что я опять буду жить на обыкновенной квартире; если в Ленинграде, то — у матери, если в Москве, то — у тетки… Слово я сдержала, но связи с московской «шпаной» не оборвала и с Ленинградской «шпаной» тоже завязала связь… между прочим, когда через год опять вернулась в Москву, то первым долгом, прямо с вокзала, кинулась повидаться со своей «садкой»… Но оказалось, за это время ребят всех переловили, а кто и сами поразъехались, а на «садке» теперь ночевали какие-то новые, деревенские, ничего общего не имеющие с преступным миром…
…Уже через месяц после того как Ярославского увезли из Ленинграда на север, я поехала в Кемь добиваться свиданья… Свиданья я в тот раз не добилась, только «прожилась» и назад из Кеми в Ленинград «дула» «зайцем»; где — в вагоне со шпалами, где — на буфере товарного, где — пассажирским под скамейкой…
После тех издевательств над заключенными, которые я видела в Кеми, — я еще непримиримее стала ненавидеть и презирать «советскую» власть, но, — боясь навредить Ярославскому, старалась не слишком проявлять эти свои чувства… Мысль служить в каком-либо советском учреждении представлялась мне отвратительной…
Времени даром я не теряла: — помаленьку начала воровать. Смешно и стыдно сказать с каких мелочей я начинала; так, например, отнеся знакомому в Ленинградский угрозыск передачу, — я, на обратном пути сняла тяжелый большой замок с ворот угрозыска и «загнала» его немедленно на Александровском рынке за 40 копеек.
Переехав снова в Москву, я выдумала себе специальность: — стала ходить по зубным врачам и в прихожих обшаривала карманы висящих там пальто, ища оставленных по карманам денег, и, когда удавалось незаметно проскользнуть в дверь, — выносила и самые пальто, шапки, шляпы… На деле этом я ни разу не «подвзошла», но когда я обошла большинство московских зубных врачей, — поневоле пришлось перейти на другое «амплуа». Я стала ходить по «тихой» по «голубям»: — рано утром, когда почти все обитатели двора еще спят, но усердные домработницы уже успевают развесить белье для просушки, — я с величайшим терпением обходила дворы подряд и снимала с веревок белье, платья, а также — вывешенные, чтобы проветриться, — пальто, плэды, суконные одеяла («стеганные» — те слишком громозки, никак не вынесешь!..). Реже — заходила я в самые квартиры через случайно незапертую дверь, — выносила из кухни примуса, обувь выставленную для чистки… Дальше кухни продвигаться я не решалась, так как протезы мои имеют свойство всегда немного стучать и совсем тихо пройти на них почти невозможно… «Брала» я только в зажиточных дворах; около какого-нибудь подвального жилища пусть хоть ценная вещь попадется — даром не надо!..
