Бруно был одним из тех немногих смельчаков, которые еще решались в полдень во время перемены играть под палящим солнцем в теннис. Остальные ученики, несмотря на запреты настоятеля, укрывались, как цыплята, в тени развесистых деревьев, росших по краям площадки для игр. Жара совершенно не мешала Бруно чувствовать себя отлично и пребывать в состоянии неизъяснимого восторга.
Счастье, которое он обрел в объятиях Сильвии, было не только прекраснее любой мечты, — оно было вечным, ему не видно было конца. Оно не сводилось лишь к восхитительным воспоминаниям или мечтаниям о предстоящих встречах. Приятно было сознавать, что теперь Сильвия пользуется малейшей возможностью, чтобы явить ему свою любовь. И в самом деле, при встречах она с одного взгляда уступала ему. Она проявляла невероятную изобретательность, граничившую часто с дерзостью, чтобы побыть с ним наедине. Но и без нее Бруно чувствовал себя счастливым и безмятежно спокойным — даже их будущее больше не волновало его.
Он переписал к себе в дневник слова Рембо: «Я стал другим», добавив: «с воскресенья, восьмого июня, шести часов тридцати минут». Этот «другой», этот новый человек был более чем счастлив — он чувствовал себя обновленным, неуязвимым, непобедимым. Циклоп, от которого ничто не ускользало, спросил его в понедельник, девятого июня: «Что происходит, Бруно? Ты прямо расцвел! И сияешь как солнце!» Юноша ничего не ответил, боясь, как бы снова не пуститься в откровенности, но, не удержавшись, улыбнулся с многозначительным видом.
Даже корпя над уроками, он сохранял веселое расположение духа. Благодаря отцу Грасьену у него два года назад появился вкус к занятиям, но никогда прежде умение управлять своим мозгом не пьянило его так, как теперь. Не отрываясь от своих любовных грез, он мгновенно все усваивал, схватывал на лету. Отец Грасьен, продолжавший читать курс философии вместо отца Косма, подтрунивал в связи с этим над Бруно и, случалось, в классе, повернувшись к юноше, говорил: «А что думает по этому поводу наш друг с его чисто женским, интуитивным умом?» Бруно улыбался, но не отвечал на шутку. «Несчастный, — думал он, — я даже не могу ему объяснить, как это произошло, как вообще разум приходит к юношам! Он бы не поверил, он бы принял меня за сумасшедшего, если бы узнал, что присутствие в моих думах Сильвии придает остроту моей мысли. И тем не менее это так: когда надо решить задачу, я начинаю представлять себе ее, вижу ее все отчетливее и вдруг — раз! — она встает передо мной, и решение само собой рождается в моей бедной голове. Но не могу же я, в самом деле, рассказать все это попу!»
Впрочем, теперь Бруно старался избегать отца Грасьена. Не потому, что считал себя в чем-то виноватым — с тех пор как ему исполнилось десять лет, совесть его никогда не была более спокойной, — а из страха выдать себя, начав говорить о Сильвии. Кроме того, Бруно боялся, не понял ли монах, кто та женщина, о которой он рассказал однажды, в тот вечер, когда выдержка изменила ему. Он спрашивал себя, кто навел Грасьена на след: Грюндель, Юбер, который когда-то был его учеником, или же Милорд? В ближайший после восьмого июня четверг, вечером, монах неожиданно появился в гостиной Булоннэ, и Бруно лишь с большим трудом удалось скрыть свое замешательство. Час тому назад в оранжерее, наполненной жужжанием мух, он целовал Сильвию, и теперь ему казалось, что отец Грасьен видит это по его лицу. Его смущение усилилось, когда он услышал, что Грасьен говорит Юберу «ты», словно с задним умыслом расспрашивает Сильвию об их игре в теннис. После того вечера Бруно стал опасаться, как бы настоятель, предупрежденный отцом Грасьеном, не положил конец его посещениям Булоннэ.
В этот четверг он собирался по обыкновению отправиться к Тианжам и уже приготовил велосипед, как вдруг один из его товарищей сказал, что его вызывают в приемную. Он увидел там мать, которая ждала его в обществе настоятеля, Жана-Луи и Джэппи. Только пудель встретил его бурными проявлениями радости. Мать для виду обняла его, однако вместо того, чтобы поцеловать, пригнувшись к его уху, шепнула: «Ты мне поможешь? Хорошо? Я на тебя рассчитываю». Что же до его будущего зятя, тот сухо, почти с враждебным видом, протянул ему руку. Вся его былая самоуверенность куда-то пропала; он сидел напротив госпожи Эбрар и настоятеля с опущенной головой и немного напоминал обвиняемого. Впрочем, у всех присутствующих были достаточно постные физиономии.
Госпожа Эбрар хотела было заговорить с сыном, но настоятель жестом остановил ее. С видом великого инквизитора он смотрел на Бруно своими большими, влажными, на выкате глазами — «глазами ребенка, которого тащут щипцами из чрева матери», как любил говорить Кристиан.
— Я думаю, мадам, — начал настоятель, — что лучше мне самому изложить Бруно это несколько деликатное дело. — Он повернулся к ученику. — Ты знаешь, мой мальчик, что Жан-Луи, который в прошлом учился здесь, у меня, должен был через несколько недель жениться на твоей сестре Габриеле. Я говорю «должен был», так как он только что просил меня сказать твоей матери, что хочет взять свое слово обратно. Я не…
— Это немыслимо, недопустимо! — прервала его госпожа Эбрар. — И он объявляет нам об этом теперь, когда свадьба назначена на второе июля! Ведь Габи и Жан-Луи обручены уже несколько месяцев и только сегодня…
— Мадам, — визгливым голосом объявил настоятель, — пожалуйста, не прерывайте меня поминутно. Дело слишком серьезное, чтобы можно было руководствоваться суетными и мирскими соображениями.
Он с решительным видом потер макушку и снова обратился к Бруно:
— Итак, Жан-Луи хочет взять обратно свое слово. Он уверяет, что допустил ошибку, думая, будто любит твою сестру, которая, впрочем, оказалась вовсе не такой, как он предполагал.
Джэппи положил голову на колени Бруно и посмотрел на него своими добрыми печальными блестящими глазами. Бруно рассеянно погладил черные букли Джэппи. «Так вот в чем дело, — подумал он. — Мама как чумы боится скандала и хочет, чтобы монахи и я помогли ей наставить Жана-Луи на путь истинный».
— Все это неправда, — сказал Жан-Луи, ни на кого не глядя. — Я признаю, что слишком затянул решение вопроса, но я только теперь понял, что Габи совсем не такая, какой она вначале мне казалась. Я не хочу ни в чем винить ее.
— Только этого еще недоставало! — вскричала госпожа Эбрар, вся побагровев под румянами. — Винить ее, бедную малютку, которая так искренне, так отчаянно, так безыскусно — да-да, безыскусно — влюбилась в вас! Вы ни в чем не можете упрекнуть мою дочь, слышите, разве в том, что она слишком доверяла вам! — Она повернулась к настоятелю. — Вы должны понять, отец, мой, что меня возмущают утверждения Жана-Луи, будто во всем виновата моя маленькая Габи; ведь я уделяла ей столько внимания — подруги даже называли меня «наседкой», а это кое о чем говорит, — я вырастила из нее хорошую, порядочную девушку, которая все рассказывает своей «мамми», как она называет меня. И этот юноша, подстрекавший ее обманывать мое доверие, смеет теперь в чем-то ее упрекать…
Настоятель жестом решительно оборвал ее, затем спрятал руки под сутану. Они образовали под тканью бугор на уровне сердца.
— То, о чем я должен рассказать тебе, Бруно, — сказал он, — носит несколько… деликатный характер. Я предпочел бы не посвящать тебя в это, но твоя матушка считает, что ты можешь пролить свет на эту достойную сожаления историю. — На мгновение он закрыл глаза, словно собираясь с мыслями. — Во всяком случае, ты уже взрослый и знаешь о существовании определенных сторон жизни. Итак, вот в чем дело: твоя матушка уверяет, что во время каникул дома ты был свидетелем некоторых событий, некоторых фактов, которые…
В замешательстве он вытащил из-под сутаны руку и энергично потер голову возле побагровевшей вдруг тонзуры.
— Однажды вечером, во время каникул, когда вы остались одни, Жан-Луи и твоя сестра позабыли всякий стыд и, утратив всякую скромность… словом, ты меня понимаешь, да?
Бруно, видя терзания настоятеля, утвердительно кивнул. Да, он помнил этот вечер во время каникул, помня об охватившем его тогда раздражении, о злости Габи. Бедная Габи! Она ровно ничего не понимала в подобных делах и, надеясь крепче привязать к себе жениха, стала жертвой собственной игры.
