Монах проницательно смотрел на своего ученика. Он говорил это явно от чистого сердца, и Бруно не без грусти подумал, что отныне с ним бесполезно спорить.

— Мы говорим на разных языках, — сказал он. — Для меня слова «господь», «божьи дети» не имеют смысла. А потому я не понимаю, чего ради я должен следовать нашему совету.

— К сожалению, у тебя нет другого выхода, мой бедный мальчик. Несмотря на мое вмешательство, настоятель решил отправить тебя домой, если ты не подчинишься… У тебя есть еще четыре дня для раздумий.

— Я уже все обдумал, — сказал Бруно. — Я не подчинюсь вашему ультиматуму. Можете передать это настоятелю.

Но он принял слишком поспешное решение и все последующие дни жил в страхе, что его отправят домой, а это означало разлуку с Сильвией. Экзамены за триместр кончились, и ему так хотелось наравне с товарищами насладиться беззаботной жизнью, но из этого ничего не получалось. Раздираемый противоречивыми желаниями, — то готовый на все, лишь бы не потерять Сильвию, то, наоборот, обозлившись на своих учителей, полный решимости выстоять до конца, — он чувствовал себя бесконечно одиноким среди товарищей, от души веселившихся и строивших планы на каникулы.

Количество уроков было значительно сокращено, чтобы ученики могли присутствовать на церковных службах страстной недели. Эти богослужения, кстати очень длинные и нудные, отвлекли немного Бруно от его мыслей и принесли некоторое успокоение. Однокашники его спали, уткнувшись подбородком в грудь; монахи в капюшонах, застыв на скамеечках, пели, словно в полусне, и это пение странно завораживало, дурманило Бруно. Любовь к Сильвии, вытеснив все остальное, стала для него главным в жизни. В эти дни скорби пение хора не сопровождалось мощными звуками органа, голоса звучали более сурово, более гулко под высокими сводами аббатской церкви. Маленькие певчие вторили монахам с хоров, потом кто-то из них выходил вперед и пел один. Его сопрано, чистое и трогательное, летело ввысь и растворялось в тишине; взволнованному Бруно казалось, что и сам он становится как бы чище. Но вечером, среди темных церковных стен, когда одна за другой гасли свечи, расставленные вокруг алтаря, им вновь овладевало смятение. Жалобное пение хора, звучавшее словно заклинание, напоминало ему о том, как он одинок, наводило на мысль о его невысказанной безответной любви.

В среду на страстной неделе, после вечерней службы, он отправился к Грюнделю в его комнатку, похожую на восточную лавку. Учитель варил турецкий кофе в медном кофейнике. Он радушно поздоровался с юношей и предложил ему чашечку душистого напитка. Сам он, раздув ноздри, благоговейно вдыхал аромат. Из приемника, конфискованного у Кристиана, лились беззаботные звуки венских вальсов.

— Я не предлагаю тебе кьянти, — сказал Грюндель, — а то настоятель снова обвинит меня в том, что я тебя спаиваю и ты топишь веру в алкоголе. Если б не Грасьен… Впрочем, не будем об этом говорить. Расскажи мне лучше, как идут дела с прекрасной Сильвией?

— Что? — воскликнул Бруно. — Вы знаете ее имя?

— Конечно, — ответил Грюндель. — Я все знаю! Для этого я и существую. — Он рассмеялся и маленькими глоточками принялся пить кофе; его зеленый глаз так и искрился. — Не хвастаясь, могу сказать, что знаю даже гораздо больше тебя. Меня попросили давать уроки этому кретину Жоржу, и на прошлой неделе я уже трижды был в Булоннэ. Красотка говорила мне о тебе; она находит тебя интересным, умным; считает, что у тебя живое лицо, красивый нос… Сам понимаешь, я ее не разуверял… Словом, тебе повезло, пользуйся случаем.

Бруно хотел что-то сказать, но Грюндель жестом остановил его.

— Не протестуй. Да, да, я знаю, что ты не хочешь слышать о взаимной любви. Но как большинство влюбленных, ты должен был бы уже изменить свою точку зрения. Нет? Во всяком случае, я устроил тебе свидание, которое может оказаться решающим. Ты приглашен провести завтра вторую половину дня в Булоннэ. Я сделаю так, что Жоржа при этом не будет. Теперь тебе надо только получить разрешение настоятеля.

— Не знаю, как вас и благодарить, — сказал Бруно. — Я… А впрочем, нет, настоятель не пустит меня в Булоннэ. Он зол на меня и говорит, что отправит домой, если я не пойду причащаться.

— Великолепно! — вскричал Грюндель. — Так причастись, мой мальчик, причастись! Сильвия стоит мессы. Раз ты теперь ни во что не веришь, какое это может иметь значение?

— Нет, — возразил Бруно, — это было бы проявлением трусости, лицемерия.

— Бедный мальчик, ну к чему над этим задумываться! Побольше гибкости, черт возьми! В жизни часто приходится делать то, во что не веришь, и разыгрывать перед людьми комедию. Ведь отбывают же воинскую повинность, снимают шляпу перед похоронной процессией, пожимают руку человеку, которому охотно дали бы пощечину, и так далее. Надо только отдавать себе отчет в том, что ты делаешь, а все прочее не имеет никакого значения. — В голосе Циклопа звучала теплота и дружеское участие. — Не забывай, кроме того, что исключение из коллежа означает для тебя разлуку с Сильвией.

— О, я это прекрасно понимаю, — грустно проговорил Бруно. — Вот уже четыре дня, как я думаю только об этом. Значит, на моем месте…

— Но, дружок, мне нетрудно представить себя на твоем месте! Завтра утром ты увидишь, как я, атеист, отправлюсь причащаться вместе со всем коллежем, лишь бы меня оставили в покое. Положение у меня здесь немного шаткое, поэтому приходится идти на некоторые уступки, понимаешь? Почему бы тебе не сделать то же самое? Участвовали же Цицерон и Сенека в жертвоприношениях богам. — Грюндель налил себе еще чашечку кофе; на лице его заиграла добродушная улыбка. — К тому же участие в комедии, в которую сам не веришь, доставляет особое наслаждение, Мы-то про себя будем знать, что нас нельзя одурачить, и будем чувствовать себя взрослыми среди детей…

В дверь постучали: вошел отец Грасьен.

— О, простите! — извинился он. — Я не знал, что здесь Бруно. Я принес ваши книги.

— Но вы нам вовсе не мешаете, — с еле уловимой издевкой заметил Грюндель. — Наоборот, вы пришли очень кстати. Я могу сообщить вам радостное известие: мне только что удалось убедить нашего упрямца смириться и пойти к причастию, не так ли, Бруно?

В печальных глазах отца Грасьена на миг сверкнул гнев и тотчас угас. Он отказался от кофе, который ему предложил Грюндель. Отец Грасьен стоял у двери, сложив руки под монашеским одеянием, не глядя на Бруно.

— Не думайте, что вам удастся меня обмануть, — сказал он, пожав плечами. — Вы побуждаете наших учеников не к смирению, а к бунтарству, к зряшным волнениям и анархии. Впрочем, не так уж трудно влиять в этом направлении, на слабых и неуравновешенных юношей. Только мне хотелось бы сказать вам, что это не очень красиво: вы забываете, что мы вас подобрали и что без нас…

— Правильно, — сказал Грюндель, выставив вперед подбородок, — вы мне платите мало, очень мало, но все же платите. — Он поднял голову и посмотрел в лицо монаху своим единственным глазом. — Я хотел бы тем не менее заметить, что в моем контракте ничего не сказано о том, что я обязан помогать вам оболванивать этих бедных ребят и делать из них святых чучел. Да, я помогаю советами тем из них — таких очень мало, кстати, — кто обращается ко мне, но далек от того, чтобы сеять зло. Вы не смогли бы назвать ни одного мальчика, ни одного-единственного, которого я подстрекал бы к бунтарству.

— Ну, еще бы, — с презрительной гримасой согласился отец Грасьен, — вы для этого слишком хитры. Вы действуете исподволь, с помощью инсинуаций и уничтожающей иронии. Вас никогда не поймаешь на месте преступления.

— Если вы так считаете, — саркастически улыбнувшись, заметил Грюндель, — то почему же вы защищали меня: перед настоятелем? Очевидно, ради Бруно, вашего любимца…

Смущенный тем, что ему приходится присутствовать при этой сцене, Бруно встал и, подойдя к дивану, на котором лежали книги, принесенные отцом Грасьеном, начал перелистывать их. Затем, решив незаметно уйти, он подошел было к двери, но монах остановил его.