Адомас встал.

— Я не нуждаюсь в услугах свата, господин обер-штурмфюрер.

— Постарайтесь понять мои слова так, как они сказаны. Вы влюблены в свою жену, как наивнейший из подростков. Увязли, словно муха в бочке с медом; видите, что ничего путного не будет, а все равно жужжите: сладко. Я не говорю: бросьте эту очаровательную самочку. Мне нет дела до того, с кем наши парни проводят ночи. Важно, чтоб они остались мужчинами, а не ковриками у кроватей своих жен. Не позволяйте жене вытирать о вас ноги, господин Адомас. Тем паче что вы не можете быть уверены, не целуют ли их чужие губы.

— Я не позволю… — Адомас, дрожа от ярости, повернулся к Дангелю. — Клевета на женщин не входит в ваши обязанности, господин оберштурмфюрер.

— Когда человек уверовал в фальшивого кумира, моя обязанность — открыть ему глаза. Если хотите точнее — фрау Милда изменяет вам с бывшим вашим другом. Все. Можете идти. Желаю успешно подготовиться к завтрашней операции, Herr Polizeimeister.

Будем готовы, господин начальник гестапо. Будем, будем, будем… Дай только сперва прикончу эту бутылочку. Вторая, говорите? Многовато? Изволите шутить, герр Дангель. Это же водичка, даром что мутная. Коричневая, как нацистский мундир, и противная, как… Говорят, немцы гонят ее из дерьма. Мастера! Сперва все превратить в дерьмо, а потом делать из него, что понадобится. Они могут пригласить тебя к столу и тут же, за едой, можно сказать, у тебя под носом, испортить воздух: мол, вредно для здоровья задерживать скопившиеся газы. «Мы — цивилизованная нация, не ваши примитивные литовцы, делящие органы тела на приличные и непристойные. Мы говорим: хорошо и благопристойно все, что идет нам на пользу». Окультуренные жуки-навозники… Дернем за здоровье культурнавозников, Гедиминас. Сволочь ты, а был ведь лучшим другом. Братом! Ну зачем тебе Милда? Мало свободных женщин, что ли? Какого черта трахнул мою Милдяле? Врешь, господин начальник гестапо, шкура твоя серая! Милда не такая! Не такая, не такая, не такая! На голове венок из льняных цветочков, глаза синие-пресиние. Скажи-ка, кровосос, ты видел синее небо, заляпанное навозом? Ха-ха-ха! Было бы там дерьмо, вы и до неба бы добрались. Наскребли бы дерьма и гнали это тридцатиградусное зелье для неполноценных. Слышишь, Пуплесис? Мы с тобой неполноценные, с рабской психологией, но у нас есть возможность стать полноценными. Господа немцы предоставили нам эту привилегию. Здоровье господ немцев! Не хочешь? Это ты зря. Не стоит капризничать. Отбили, как котлету, а завтра я самолично всажу тебе пулю в лоб — и прощай, дядя Матавушас. Мог ведь и ты стать навозным жуком. Может, малюсеньким жучком, у других на побегушках, а все ж бы жил… А теперь останется от тебя кучка дерьма. Почему не захотел, старый дурак? Не сидел бы я сейчас в ресторане, запершись в кабинете, и не хлестал бы, как лошадь. В ряшку, в ряшку, по этим висячим рыбьим буркалам тебя, старый идиот! С чего это тебе жить надоело? Водка плоха? А ты выпей! Только не по чайной ложке, а глотни как следует. Проняло, а? Из всех изобретений человека это самое стоящее, потому что врачует душу. Ого, и летчик тут как тут! Человек, упавший с неба. Подставь свою стопку! Сейчас накачаемся, как шары, и воспарим к небесам. Чего-чего? Крылья подрезали, говоришь? Пустяки, у нас есть горючее, которое поднимет и без крыльев. Ну, гоп! Накачаем горючего в свои баки! Говоришь, набрался? Ну и пускай! На руках принесут и уложат, где нам положено лежать, — дело верное. Никуда не денешься из этого загаженного хлева, который жулики называют жизнью. Эй, Моркайтис, гони еще бутылку!..………………………………………………………..О-о, господин Бугянис! Нет, нет, о делах потом. Присаживайся, я тут новую бутылочку почал. Будь добр, подсоби начальству. Служба? К черту службу! Давай накачаемся, как шары, и воспарим к небесам. Ах, ты Пуплесене доставил! Эту наседку с ее выводком. Молодцом! Оперативен, оперативен, господин Бугянис! Выношу благодарность. Люблю служак. Я тоже служака. Вот опрокину этот стаканчик, и потопали в полицию. Прощай, господин Моркайтис, миленький ты мой, господин начальник полиции удаляется для исполнения служебных обязанностей. А коридор у вас хреновый. Темнота да теснота, как в заднице, едва пропихнешься между ящиками с пивом. И вонь-то, вонь какая! Скажи-ка, вахмистр, с какой стати господин начальник полиции должен ползти на карачках по каким-то катакомбам, через какой-то черный ход, как христианин времен Нерона? Паскудный городишко. Дома съеживаются и раздуваются, как резиновые; ноги вязнут в плитах тротуара, а людей-то, людей!.. Идешь как по лесу, а деревья вздумали прогуляться и все норовят встать тебе поперек дороги.

Такой городишко только выкрасить и выбросить, господин Бугянис. Ты не слушаешь меня: господин фон Дизе не позволил забрать Миглу-Дарату Пуплесите.

Хорошо сделал, ого, как хорошо сделал! Миграта — девка что надо. Таких девок любить надо, а не стращать. Не девка — огонь эта Миграта. Жаль, я не зять Пуплесиса. Мигла — Милда. Милда — Мигла. Две буквы посередке, нет, только полторы буковки не сходятся. Какая-то белиберда. Куда ты сунул мою тещу с детками, Бугянис? Хочу ее увидеть. Без разговоров! Тотчас приведи в кабинет, а сам катись к чертям собачьим! Пьян? Не бойся, мой пистолет не промахнется, если будешь хитрить. Живо!..………………………………………………………………………… Ну вот и тетушка Пуплесене со своими цыплятами. Не плачь, мать, слезами горю не поможешь. Твой старик под крылышком у начальника гестапо, вскорости мы и тебя туда доставим, только не пугайся больше, чем надобно. Знаю, болтаю лишнее, но не с пьяных глаз, Пуплесене: понимаешь, я еще на самую малость остался человеком. Не хнычьте, дети, — когда я вижу слезы, на меня нападает охота двинуть в челюсть. Да и к чему они, слезы-то? Отца все равно не выплачете. Могила выкопана, винтовки заряжены. Сам за дирижера буду. Но с вами ничего худого не случится. — Дангель вас только попугать привез. Хочет, понимаешь, ублажить человека перед смертью… Так что не принимайте близко к сердцу, если увидите перед собой дула автоматов. Не выстрелят. На этот раз еще не выстрелят. И не глядите так на меня, тетушка Пуплесене, я не бандит, я только выполняю приказ. Твой старик провинился перед законом и должен умереть. Его убью не я — закон. Вы меня поняли, тетушка Пуплесене? Идите! Убирайтесь поскорей, черт бы вас драл! Только без слез, а то как двину сейчас! Вон!

Снова вернулся в ресторан братьев Моркайтисов и пил до полуночи с кем попало. Потом потащился к девкам. Утром снова надрался — и день пошел кусками, как запотевшее стекло. Появился Бугянис. Сели в какие-то машины, куда-то ехали. Черные и серые тени с белыми свастиками на рукавах и синие мундиры вперемешку с зеленой рванью листвы. Ругань. Крик. Скрежет затворов. В хаосе звуков и красок четким было только одно: привязанный к сосне окровавленный тюк — Пуплесис. Дети подходили к нему по одному (не поверили Адомасу, что их не расстреляют) и, прощаясь, целовали розово-голубые куски мяса — отцовы руки.

— Да простит тебя господь, Матавушас. Погубил себя и других, но да простит тебя господь. — Пуплесене низко поклонилась мужу, не глядя на него. Глаза ее были сухими и спокойными.

— К яме ее! — приказал Дангель. — Господин Вайнорас, вы не забыли свои обязанности?

— На плечо! Изготовсь! — скомандовал Адомас.

— Ну, Пуплесис, ты все еще думаешь, что мы шутим? — взревел Дангель. — Опять молчишь, фанатик несчастный?

Дангель в ярости подскочил к Пуплесису, схватил за изувеченное плечо, но тот даже не шевельнулся. Голова свесилась на грудь, как у Иисуса на распятии, челюсть отвалилась: он был мертв.

Слава богу (хотя вряд ли он есть), что не пришлось пустить в тебя пулю, дядя Матавушас. И твоя семья вернулась домой целехонька. Выпороли, правда, как следует, но при чем тут я: таков был приказ Дангеля. Чего же тебе еще от меня надо? Чего лезешь из могилы, стоишь в глазах? Мы с тобой квиты. Скажешь, я не сделал для тебя все, что мог, дядя Матавушас?