— Завтра они будут расстреляны у тебя на глазах, Пуплесис, если ты не образумишься. Даю два часа на размышление. — Дангель посмотрел на часы. — В пятнадцать минут пятого мы снова встретимся. И это, запомни, в последний раз. От одного твоего слова будет зависеть, один ляжешь в могилу или потащишь туда всю семью. Abführen! [33]

Эсэсовцы подхватили Пуплесиса под мышки (руки болтались, как тряпичные) и выволокли из комнаты.

Адомас встал. Он не видел ничего, лишь какой-то белесый пузырь, парящий в пустоте. Потом всплыл фон — окно, забранное решеткой, зеленая ветошь листвы за ним; пустырь потускнел, приобрел черты лица человека; за столом возникла серая фигура Дангеля.

— В нашей работе надо быть психологом, господин Адомас. Эта скотина тверда, пока она одна. Сегодня я не надеюсь услышать от него что-то новое. А вот завтра, когда он увидит свою семью перед дулами автоматов, сразу станет шелковым. Не-ет, мы их не расстреляем, да это и не понадобится; это будет небольшой поучительный спектакль — и только. Надеюсь, полиция не останется пассивным наблюдателем.

Адомас неуклюже встал.

— Сейчас я прикажу доставить семью Пуплесиса, господин оберштурмфюрер.

— Минуточку. Боюсь, вы меня неправильно поняли. Видите ли, нам бы хотелось видеть вас с парнями на сцене до конца, господин Вайнорас.

Адомас растерянно пожал плечами.

Дангель вышел из-за стола и встал перед Адомасом.

— Видите ли, Пуплесис не может не испытывать к вам симпатии, господин Адомас, — продолжав он, улыбаясь уголками тонких губ. — Причины, я полагаю, нам обоим более чем ясны, так что не стоит вдаваться в подробности. Хоть вы и неважный психолог, но объективности ради согласитесь, что человеку не все равно, пронзит его пуля незнакомого врага, или ее пустит в лоб рука, которая однажды уже спасла его.

— Вы хотите… Чего вы от меня хотите?!

— Именно того, о чем вы только что подумали. Нет, нет, господин Адомас, не сразу. Сперва вы со своими парнями подержите перед дулами автоматов семейку Пуплесиса, а потом уж прикончите его самого. Лично. Ради психологического эффекта, так сказать.

Адомас с ненавистью посмотрел на Дангеля. Тот засунул палец ему за ремень и, пригвоздив к месту холодным взглядом, от которого всех прошибал пот, — взглядом палача, оценивающего свою жертву, — присовокупил:

— Когда мы казним врага, то стараемся уничтожить не только его тело, но и дух.

Адомас, к величайшему своему удивлению, выдержал взгляд Дангеля.

— Вы верите в загробную жизнь? — услышал он свой голос.

— «Gott mit uns»[34], господин Адомас, но мы не религиозные фанатики. Когда я вижу, что мой враг духовно сломлен, я набираюсь новых сил для борьбы. Не выношу побежденных, которые умирают с улыбкой.

Адомас шагнул назад. Палец Дангеля выскользнул из-за ремня, и Адомас испытал странное облегчение, словно кто-то перерубил цепь, сковывавшую их.

— К сожалению, господин начальник гестапо, я вряд ли смогу вам помочь. Из меня не выйдет мастер психологических эффектов. Да вам, в сущности, не это и нужно.

Теперь Дангель сделал шаг назад.

— А именно? — Он продолжал улыбаться.

— Вы хотите, господин Дангель, чтоб как можно больше людей вокруг вас искупались в крови. Я уже в крови, вы этого добились, но вам все мало. Вам нужно, чтобы этот несчастный унес на тот свет кровавое воспоминание обо мне, а его дети, вернувшись домой, рассказали всем, что видели.

Улыбка сползла с губ Дангеля; он удивился, даже приоткрыл рот, обнажив мелкие красивые зубы. Несколько мгновений он в растерянности смотрел на Адомаса, затем разразился долгим надсадным смехом.

— Och, Gott! Ich lache mich tot![35] Давно так вкусно не смеялся! — хохотал он, вытирая надушенным платком сухие глаза. — Оказывается, я не оценил вас по достоинству, господин Адомас. Вы не только психолог, вы не лишены и философских талантов. Поздравляю, поздравляю! Однако боюсь, ваши рассуждения слишком опасны, из них можно сделать далеко идущие выводы.

Адомас мрачно махнул рукой.

— Знаете, господин Дангель, в жизни человека наступает час, когда уже не боишься смерти.

— Любопытно, любопытно… Время удивительно меняет людей. Я вас не узнаю, Herr Polizeichef.

— Может быть. Видите ли, раньше я считал себя в какой-то мере неполноценным, а сегодня мы равны, господин Дангель. С той ночи, когда я помог вашим людям расстрелять пятьсот безоружных. Разрешите идти, господин оберштурмфюрер?

— Зачем так спешить, моя чувствительная душа? — Дангель, даже не удостоив взглядом Адомаса, повернулся к нему спиной и уселся за письменный стол. — Садитесь! И попрошу без глупостей, черт возьми. Нам надо до конца уточнить завтрашнюю операцию.

— Кто ее начал, тот и кончит…

Дангель бросил через стол презрительный взгляд: только таким образом ему удалось сдержать вспышку гнева.

— Если мне не изменяет память, повод к этой операции дали вы сами, господин Адомас. Надо было в свое время поставить Пуплесиса к стенке, вместо того чтобы его отпускать, и, я уверен, теперь мы бы не гонялись за беглыми пленными. Так что бросьте разводить философию. Я вправе требовать, чтоб вы вернули хоть часть долга. Что значит прихлопнуть эту издыхающую падаль по сравнению с четырнадцатью беглецами, которые, пристав к партизанам, обратят оружие против нас. Четырнадцать дул! Просто в голове не умещается, что вы не чувствуете никакой ответственности за это!

— Не доказано, что Пуплесис содействовал побегу пленных, господин Дангель.

— Положим, так. Но вы не станете спорить, что это сделали люди, к которым вы были слишком милосердны, а Пуплесис — один из них. Так что прекратим пустые пререкания. Ваша роль в завтрашней операции ясна, уважаемый начальник полиции. Точка! Будете капризничать — расстреляем… Нет, не вас, вы нам нужны, кроме того, вы утверждаете, что не боитесь смерти. Парни, которые не боятся смерти, нам особенно нужны. — Дангель оскорбительно рассмеялся. — Расстреляем эту бабу со всеми пуплесятами. Даю вам честное слово. Полагаю, для вас, сентиментальной личности, такой вариант не приемлем.

— Вы… вы, господин Дангель… — прошипел сквозь зубы Адомас.

— Негодяй, хотели вы сказать? Не обижаюсь. Каждое понятие относительно. А если продолжить наш разговор, то, признаюсь, я к вам благоволю, господин Адомас. Поэтому постараюсь быть откровенным, насколько позволяет мой пост и национал-социалистское достоинство. Я хочу сделать из вас человека, мой друг. Свободного от предрассудков либерального общества, лишенного мещанских сантиментов, лирической анемии — всего этого мусора, который лежит в основе рабской психологии. Очистившись от этого хлама, вы станете личностью, борцом, а не совестливой, бесхребетной тварью, которая страдает оттого, что когда-то раздавила муху. Знайте — вы шагу не можете ступить без того, чтоб кого-нибудь не раздавить. Втягивая в легкие глоток воздуха, вы уже губите живые организмы — природа кишмя кишит жизнью. Из-за этого вас тоже мучает совесть? Так почему вы страдаете из-за того, что мы уничтожили несколько неполноценных выродков? Они, по-вашему, люди? Неполноценный человек — такой же паразит, как, скажем, саранча или микробы, с которыми мы боремся. Нет, хуже. Борьба с паразитами, со стихией природы в какой-то степени содействует прогрессу, а неполноценный человек тормозит прогресс, он для остального человечества обуза, которую оно должно терпеть, прикрываясь фарисейскими тогами гуманизма. Но пришел фюрер и сказал — нет! Земля станет отчизной разумных, совершенных существ. Личности управляют, а рабы служат. Как первобытному человеку служила собака, потом лошадь и другие домашние животные. Ведь согласитесь, что первую искру огня высекла не корова и не собака, а человек? История призвала немецкий народ высечь первую искру огня двадцатого века, господин Адомас. Мы зажгли очистительный огонь, мы пропустим через него человечество, как пропускают сорочку больного через дезинфекционную камеру, и на земле настанет новая эра — эра человека-личности, господин Адомас. Благодарите судьбу, что в ваших жилах течет арийская кровь балтов. Немцы не намерены спустить ее для орошения полей, если, разумеется, вы сами того не пожелаете. Мы, не гнушаясь, примем ее в свое тело, предоставив вашим потомкам право стать детьми гениальнейшей из наций. Итак, господин Адомас, у вас есть возможность пойти с теми, кому принадлежит весь мир. Перед вами два пути — властелина и раба. Если вы выбрали первый, то шагайте, не глядя по сторонам. История не любит нерешительных — их растаптывают и выбрасывают на свалку. Я не хочу, чтоб с вами это случилось, потому что, подчеркиваю, я вам друг. Я испытываю слабость к смелым мужчинам всех наций. А то, что вы смелы, вы доказали еще при большевиках, когда спустили под откос их грузовик. — Дангель подошел к Адомасу и положил ему на плечо узкую, бледную ладонь. — Друг не может быть равнодушен к судьбе друга, господин Адомас. Поэтому простите меня, но я буду откровенен до конца и осмелюсь даже вмешаться в ваши семейные дела. Фрау Милда прелестная женщина, я понимаю мужчин, которые не могут устоять перед ее чарами. В том числе и вас, господин Адомас. Но красивые женщины, если они не подруги, а сексуальные самки, часто бывают началом всех бед для мужчин. Фрау Милда — именно из таких женщин. Если бы нашелся мужчина, который бы вытряс из нее самаритянскую рабскую мораль, она бы рожала бойцов. Но вы, господин Адомас, не в силах это сделать, и она нарожает рабов, а то и никого не родит. Вам нужна не такая женщина, господин Адомас…