— Не утонешь. — Марюс желчно рассмеялся. — Ты из такого материала, который ни воды, ни огня не боится. Со всех сторон застрахован. А у меня руки связаны. Сынишка, сестра, Аквиле…

— Замолчи!

— Аквиле! — жестко повторяет Марюс. — Мое оружие заряжено, но на этом хуторе не выстрелит. Ты это знаешь.

— И-эх, он еще о стрельбе! Насобачился за два года, ага, лучше, чем канавы копать, а знаешь ли, с какой стороны сегодня ветер дует? — Аквиле не смотрит на Кяршиса, но чувствует в его словах жуткую улыбку («И-эх, задам хорькам баню, будут знать, как яйцами лакомиться»). — Сегодня ветер на деревню, со стороны избы, а гумно далеко — не перекинется. Вот подожгу сеновал, и стреляй, сколько твоей душе угодно, показывай свою науку.

— Зачем говоришь, чего не сделаешь? Такой убыток не по тебе, Кяршис. Есть выход попроще: усадить Красного Марюса на телегу и доставить в деревню немцам.

— На телегу? Немцам?..

— Не утруждал бы тебя, сам бы пошел, но видишь, нога… Неважный из меня пока ходок.

— На телегу — немцам? — Кяршис искренне удивлен.

— Скажешь — нашел… Ну, тебе уж лучше знать, что им сказать. Но будь человеком, Кяршис. Я не хочу от тебя большего, чем ты можешь. Вхожу в твое положение и все прочее… — Марюс запнулся, шарит руками вокруг, словно ищет в шуршащей соломе застревающие слова. — Разреши мне здесь остаться до сумерек. Потом уйду. А что будет дальше — мое дело. Даю слово, — если для тебя мое слово что-нибудь значит, — до того времени, пока сядешь за ужин, меня не будет не только здесь, на сеновале, но и на твоем поле. Ползком уползу с твоего участка, если идти не смогу. А вот палку тебе придется мне вырезать, Кяршис. И моего сынишку показать. У меня есть право на это. Приговоренным к смерти тоже разрешают попрощаться с близкими.

Аквиле жалобно скулит, скорчившись у кладей. Слышит кашель Кяршиса, шорох соломы наверху. И снова голос Марюса. Опускается, как человек в воду. Все глубже, глубже. Протянутые вперед руки поднимаются, словно ищут, за что ухватиться. Но над головой лишь воздух и вода, лишь воздух и вода, лишь воздух и вода…

— …Останутся тебе мои гектары, изба, и твоей бабы, как говоришь, не заберу. Марюс Нямунис не ради того ушел воевать. И не потому оказался у тебя в хлеву. И не потому, наконец, в сумерках уйдет отсюда, чтобы уже завтра, быть может, немцы привезли его труп в Лауксодис. Но тебе этого не понять, Кяршис. Ты знаешь, что нужно земле, чтобы выжать из нее десятое — пятнадцатое зерно, но никогда не уместится в твоей голове, как тяжело человеку, когда он должен умереть не вовремя и не так, как следует умереть.

— И-эх, он уже о смерти.. — Кяршис зол и испуган. — Не Кяршис дал тебе жизнь, не Кяршису ее отнять. Чтоб человека по моей вине… И-эх, это уж нет! Откуда мне знать, что тебе господь начертал — пулю, петлю или христианскую смерть в кровати, со свечой в руке? Может, именно это. Мало ли людей с годами образумилось? В моих ли силах вставать поперек божьей воли? Плоть человека убить и душу погубить? Нет, всевышний никому не дал такого права. Ни мне, ни тебе, ни кому другому, неважно, что все вы стреляете, вешаете друг друга, отнимая у господа то, что он один вправе решать. И-эх, я этого не сделаю! Может, немцы нас всех… Но господь и люди будут знать, что руки Кяршиса были в навозе, в земле, только не в крови. Не возьму чужой крови на свою советь, пускай она на твою ложится, Нямунис.

— Я не понимаю твоей исповеди. — Марюс стоит, выставив больную ногу, утонув спиной в соломе. На лице удивление и надежда. — Но, кажется, могу надеяться, что ты позволишь мне остаться здесь на часок-другой?

— Пришел без спросу, без спросу и уйдешь. Через три часа или через три дня. И-эх, тебе лучше знать. Я тебя не выгоняю. Сиди, где сидел, пока нужда. Ничего не хочу слышать и видеть. Под стрехой, ага, откуда приполз, жерди редкие. Развороши солому, отыщи щель пошире. Через нее еду буду подавать. Я сам. Нечего по лестнице лазить. Нету у нас лестницы. На всем хуторе Кяршиса нет и не было никакой лестницы! Понял? Внизу, под тем местом, где стоишь сейчас, вывалю воз соломы. Захочешь уйти — сможешь спрыгнуть. И помоги тебе господь. Катись, откуда притащился. Немцам прямо в лапы или к своим. Я-то ничего не знаю, не видел, не слышал. И дай боже, чтоб мои глаза больше тебя не видели, Красный Марюс!

Гедиминас не мог избавиться от мысли, что, посоветовав Василю не уходить к партизанам, стал косвенным виновником смерти Пуплесиса и еще трех человек. В этом он убедился, поговорив с Черной Культей, который знал о планах побега. Поэтому, решив саботировать поставки, он не столько стремился нанести ущерб оккупационным властям, сколько помочь вдове Пуплесиса и Культе и хоть частично искупить свою вину.

В начале октября в Лауксодисе приступили к молотьбе. В середине месяца молотилка приехала на хутор Джюгасов. Несколько дней спустя Гедиминас запряг лошадей в телегу-сноповозку, погрузил на нее мешки с зерном и, завалив доверху соломой, глубокой ночью отвез Пуплесене. В хлев вдовы, который немцы вымели дочиста, как и амбар, перекочевала и свинья Джюгаса, предназначенная для этих самых поставок, а Культя, якобы за работу, увел телку, получив в придачу несколько мешков зерна. Пуплесене не знала, как и благодарить Гедиминаса, а Культя только пожимал плечами, на свой лад толкуя поступок Джюгасов.

— Эти милости еще выйдут тебе боком, Гедиминас, — сказал он. — Но я беру их на свою душу: если что, Культя в долгу не останется, чтоб тебя сквозняк, не бойся.

Только в начале ноября Гедиминасу стало ясно, что имел в виду Культя. Не знал он, и что за человек пожелал с ним встретиться, но понял: это кто-то из партизан. На условленное место он явился не столько из любопытства, сколько желая сразу же рассеять любые надежды, которые возлагают на него, Гедиминаса, те, с кем Черная Культя.

Таинственный товарищ ждал их на опушке Вентских лесов, в укромном домике рабочего с торфяника. Потом пришли еще двое, одетые по-крестьянски, но вооруженные. Один был незнакомый, другого он вроде где-то видел. Третьего узнал с первого взгляда, войдя в избу. Марюс Нямунис! Такой встречи Гедиминас не ждал! Они долго жали друг другу руки, удивляясь и радуясь, что после таких страшных лет судьба снова свела земляков, которые хоть и не были друзьями, но уважали друг друга.

— Не сердись, Гедиминас, что пришлось отмахать столько километров для встречи со своим бывшим учеником, — извинился Марюс. — По правде, это мне надо бы проведать тебя в Лауксодисе, но поверь, для нас такая роскошь связана с риском лишиться головы.

— Ты был в Лауксодисе? — удивился Гедиминас, покосившись на Культю.

Тот усмехнулся в воротник.

Наконец-то Гедиминас узнал и второго — это был Иван, пленный, работавший у Кяршиса.

— Побег из батрацкой… — начал было он, но тут вошла хозяйка с чаем и все уселись к столу.

— Я знаю, как ты относишься, точнее — как относился к побегу пленных, — продолжил мысль Гедиминаса Марюс. — Твое мнение о нас, партизанах, не таково, чтоб нам сидеть рядышком и баловаться чайком. Но после того, как вы с отцом решили дать немцам щелчок с этими поставками, у нас есть основания полагать… Разумеется, если ваше решение не прихоть и не испарится, когда вы увидите во дворе полицию.

Гедиминас невесело рассмеялся.

— В таком случае пришлось бы забрать у людей то, что мы им роздали, — ответил он, поставив рядом с тарелкой отпитую до половины рюмку самогона. — А этого мы с отцом никогда не сделаем. В нашем хозяйстве зерна осталось ровно на хлеб и на семена весной. А крестьянин — если ты знаешь литовского крестьянина — будет питаться собранной с крыш соломой, но сбережет семена. Конечно, самоуправление может до зернышка очистить наши закрома, но, полагаю, этого не позволит сделать элементарный немецкий расчет.

— А как же! — иронически бросил Марюс. — Ваше самоуправление пока еще признает сметоновские ордена, кроме того, сочувствует людям, связанным кровными узами с жертвами большевиков.