После завтрака пришел Культя доделывать работу. Кяршис копошился далеко, где-то у гумна, так что Пятрас сумел проникнуть к Марюсу. Марюс все еще бредил, температура была такая же, как и ночью, но хоть больше не поднималась. Если и вечером не подскочит, решил Культя, то скажем, что главная беда позади.

За ужином Аквиле, смертельно усталой, пришлось как следует держать себя в руках, чтобы не выдать своей радости: ртуть в термометре стояла на месте. Кяршис, ничего не заметив, сказал, что по лицу видно, как она мучается, — мол, если не пройдет, придется ехать за доктором: в военное время это не шутки, всякие паскудные болезни ходят, вдруг кровавый понос подцепила?

Когда после полуночи она забралась к Марюсу, тот спал. Впервые за эти дни она увидела, что он спокойно дышит, склонив набок голову и приоткрыв потрескавшиеся губы, с которых сползла повязка. Она редко молилась, но сейчас сама не почувствовала, как перекрестилась и, упав на колени рядом с его постелью, зашептала молитву.

Остаток ночи проспала беспробудным сном. Кяршис с помощью Юлите уже задал скотине корм, подоил коров, на плите булькал завтрак, пахло тушеной капустой и солониной. Господи, и надо же так разоспаться!

Кяршис был зол, как осенняя муха: пропала старая дверь гумна. Еще два дня назад видел, стояла у стены хлева, а сегодня утром поглядел — пусто. Черт уволок, что ли? Такую махину в одиночку даже самому крепкому мужику не утащить. Ну и чудеса! Видно, нечистая сила пакостит. И-эх, убыток на убытке! Еще с солодом связался. Ведь мог, скажем, сегодня съездить к Джюгасу. И пол бы починил без этого косорукого Культи. Тоже мастер! Два дня топтался, а наработал… Что плохо пригнано или вообще что-нибудь не так, не скажу, зато щепы не пожалел. Надо было сначала не рубанком, а аккуратненько топором — остались бы досочки, чтоб дыру в заборе заткнуть, а он как размахался топором, как налег на рубанок, — бревно и то заплакало бы от жалости, что так добро переводят.

Аквиле вторила Пеле, вместе с ним удивлялась, куда могла запропаститься дверь, но на сердце скребли кошки. Она знала дотошность Кяршиса — будет обнюхивать все углы, пока не найдет пропажу. И еще — давно ей пора к Марюсу. Но теперь это посложней, потому что фонарик погас — села батарейка: придется зажигать «летучую мышь» и держать наготове ответ, если спросит, почему днем с огнем ходит.

Только перед полуднем, когда Кяршис, по десять раз облазив все постройки, обшарив двор и окончательно убедившись, что дверь на самом деле пропала, отправился в клеть навеять ржи, Аквиле смогла юркнуть на сеновал.

Она повесила фонарь на гвоздь, встала на колени рядом с постелью и, прижавшись спиной к решетинам крыши, несколько мгновений смотрела на Марюса. Он лежал с закрытыми глазами и тихо дышал, но она была уверена — он не спит. Положила руку на лоб. Лоб был горячий, влажный. Но пульс в висках стучал медленнее.

— Тебе лучше? — прошептала она, гладя шершавую щеку, поросшую рыжей щетиной.

— Пить… — Тяжелые, набрякшие веки приподнялись и снова опустились, но она успела поймать его взгляд, от которого сердцу стало тесно в груди и к горлу подступил комок.

Не вытирая слез, Аквиле вынула из корзинки бутылку с настоем трав и, одной рукой придерживая голову больного, приставила горлышко к губам. Пил он жадно и долго. Изредка захлебывался, мотал головой, как теленок. Она отнимала бутылку, изучала морщины на лбу, волосы, глаза, прикрытые дрожащими веками. И было хорошо, что ее слезы падают здесь же, рядом с его лицом, впитываются в белую постель, в вожжи, которые берегут тепло его тела.

— Хватит. — Она отняла бутылку. Тогда он открыл глаза, и она увидела в них мольбу. — Дам из другой бутылки. Куриного бульона. Еще теплый. Тебе надо поправляться. Ведь пять дней, как ничего во рту не было.

Покормив, спрятала бутылки в корзину, — боялась, как бы он потом не выпил холодного и не простудился снова. Потом развязала его и, аккуратно смотав вожжи, тоже положила в корзину.

— Ты метался, — объяснила она, хотя его взгляд ни о чем не спрашивал. — Я даже рот тебе завязала. Что делать-то? Сам понимаешь.

Он шевельнул головой. Может — в знак согласия, а может — только устраиваясь поудобнее.

— Скоро опять приду, — пообещала она. — Принесу поесть. Что-нибудь легкое. Я часто буду к тебе приходить. Только не бойся, ничего не бойся.

Она так разволновалась, что забыла даже фонарь задуть, пятилась, держа фонарь перед собой, словно эта капля угасающего света могла остаться там, вместе с ее сердцем, пока она не вернется.

У кладей клевера, спиной к шкафу с инструментом, стоял Кяршис. Видно, пришел за чем-то — за плоскогубцами или молотком, — но не успел взять, как услышал шорох соломы.

Несколько мгновений они смотрели друг на друга; он — разинув рот, с перекошенным от удивления лицом, она — напружинившись в страшном ожидании, словно фонарь и сумка с бутылками превратились в бомбы, которые вот-вот взорвутся.

— За яйцами лазила, — первой нашлась она. — Обойду-ка, думаю, чердаки, может, новые гнезда есть. Погляжу-ка еще с той стороны.

Трясясь от страха — как бы не звякнули бутылки в корзине, — она перебралась к другой стрехе. Надо было переждать, пока уляжется сердцебиение, и спрятать бутылки. Засунула их поглубже в солому. Хотела забраться дальше, понимала, что надо, непременно надо положить в корзину хоть одно яйцо, но знала — не найдет.

Когда, помедлив с минуту, она подошла к лестнице, Кяршис все еще стоял у шкафа. Теперь он держал в руках какую-то железку и внимательно рассматривал ее. Услышав, что Аквиле спускается, шагнул навстречу.

— Много нашла-то? — приглушенно спросил он и, не дожидаясь ответа, разразился: — И-эх, бабья твоя голова, днем с фонарем! Думаешь, керосин из лужи черпают? Немцы без карточек ни капли не дают, а откуда карточки берутся, скажи на милость? Сколько шерсти, овчинки, льна уже сунули этим нехристям в глотку! Лошади хвост отрезал — и его им подавай. А много накупили за ихние бумажонки? — Кяршис медленным, но широким жестом вырвал фонарь из рук Аквиле и задул. — На хлев ей вздумалось. Будто куры там когда клали. Может, яичко за год и снесут, так стоит ли керосин жечь? Из-за этих кишок в голове у бабы помутилось!

Марюс быстро поправлялся. По два раза в день — после завтрака и перед ужином — Аквиле приносила ему еду, травяной настой, меняла компресс на ноге, с которой все еще не сходила опухоль, хотя прошла уже неделя с того дня, как миновал кризис. Чтоб не брать фонарь, Аквиле взяла свеклу, срезав хвостик, выдолбила сердцевину, воткнула отлетевший зубец берда, накрошила жира и сделала коптилку. Рядом с гвоздем, на который раньше вешала фонарик, вбила другой и втиснула над постелью доску, один ее конец положив на гвозди, а другой — на решетину крыши. Сюда она ставила свою плошку. Было неудобно — тень доски падала на Марюса, забывшись, Аквиле могла столкнуть доску. В первый вечер так и случилось. Она долго не могла заснуть, боялась — вдруг искорка с фитиля упала на постель или в солому. Опасность пожара пугала ее не меньше, чем немцы. Но она ни словом не обмолвилась об этом Марюсу. Сказала только, что под ним стойло, потолок хлева не дощатый, а жердяной, и хотя соломы в этом месте пяди на две, все-таки сквозь щели проникает немного тепла.

Корзинку она больше не брала, суп наливала в плоскую бутылку и прятала за пазухой, а прочую еду рассовывала по карманам полушубка. От Марюса ползла у самой стрехи тихонько, как кошка, охотящаяся за мышами. И, лишь удостоверившись в том, что на сеновале пусто, не слышно ни голоса, ни шагов, она кидалась к лестнице и кубарем слетала вниз. Трудно было прорваться к Марюсу, а еще трудней было сделать так, чтоб он хоть раз в день мог поесть горячего. Кяршис теперь с утра до вечера возился на хуторе — обвязывал яблони, чинил изгородь, затыкал в баньке щели паклей, — а задав корм скотине, садился на крыльце и плел корзины. И чем бы он ни был занят — садом ли, корзинами ли, — нельзя было знать, когда ему взбредет в голову заглянуть на сеновал: он поставил здесь капкан на хорьков и проверял его по нескольку раз в день.