За три часа из старых декораций с помощью различных лаков, спреев, ленточек и бумажек соорудили нечто фантастическое, усиленное новой световой схемой. Ребенок с пяти дублей выпил сок и расслабленно-с-задоринкой сказал, что от репки здоровье крепко, Деда выпил еще пива и в полудреме наблюдал, как приехавший специалист по наливанию выгружает на стол свои приспособления: колбы, шприцы и клизмы. Осветители приступали к установке света вокруг места, где будет наливаться сок. Все шло идеально. Деду даже разбудили, чтобы сделать «пэк-шот» – статичный кадр с пачкой сока. Во время монтажа все потом улыбнулись, увидев узнаваемую Дедову руку в перстнях с черепами, не очень чистую, ставящую идеально гладкую, яркую, специально для этих целей распечатанную и склеенную пачку, не видевшую никогда никакого сока, на стол, выстеленный искусственной травой и цветами. Потом Деда выпил еще пива и заснул, а проснувшись по нужде, вышел прямо к столу, где шла съемка с наливанием, стукнувшись бедром об угол, сказал: «Ну все уже, давайте заканчивать скорее». Все засмеялись и отмахнулись от него. Кто-то из Эллиных ассистентов привез пиццу и еще пива.

Ближе к двум часам ночи Деду разбудили с не очень хорошей новостью: не получалось налить. «У него не получается налить?» – пробормотал Деда, глядя на Эс-Эф-Икса, курящего над столом с клизмами и шприцами. «Ни хрена у него не получается, – пробурчала Элла. – И не получится», – добавила, глянув на часы на телефоне. Самолет в Прагу улетал в одиннадцать утра.

«Да что же это, мать вашу, да такое!.. Просто налить сок? Все, что осталось, это тупо налить сок? И мы не можем?!»

«Он не так его наливает, – вздохнула Элла. – Все вообще, на хрен, не так, не то… Я сегодня не приеду, Наташка, блин, уймись, не приеду я, все! – Последняя реплика была сказана в телефон. – Твою мать…» Элла закурила, присаживаясь на один из ящиков из-под осветительной аппаратуры. «Она пошла в клуб и оставила ключи дома, пока мать ее по Индиям своим мотается. Я за ней смотреть должна, деваха – метр восемьдесят, бройлер такой вымахал, пусть бы за мной лучше посмотрела, а не я за ней…»

Через полчаса Элла с Дедой вышли на улицу глотнуть немного свежего воздуха и встретить пятнадцатилетнюю дочку Эллиной дочки (слова «внучка» все тактично избегали).

Она вывалилась из спортивного красного автомобиля: сначала с пассажирского сиденья выпали ноги, потом голова с рассыпавшимися белыми кудрями, потом сумочка – прямо на асфальт, потом шея, оголившаяся под прядями, потом спина в глубоком вырезе, потом все как бы подмялось и сверху торчала тугая, острая попа, обтянутая темной тканью в большой белый горох.

– Наташка, сучка! – Элла бросилась к ней, пытаясь отыскать, где руки. – Ну, ты чего стал? Чего стал, я спрашиваю? А ты, чучело, чего сидишь? – Она заглянула в салон и отпрянула: в показавшейся пустоте над приборной панелью неожиданно появились два глаза и улыбка. – Черт тебя возьми, зараза ты такая!

Девушку как-то собрали, поставили на ноги и завели в павильон. Элла бросилась обратно на улицу к машине, но ее уже и след простыл.

Осветители снова собрались в углу на коробках, сгорбившись над телефонами. Внучку положили на диван, сбросив на пол журналы и бумажные пакеты с крошками. Деда сидел в кресле напротив, безучастно глядя на экран своего айфона, где белый классический циферблат не показывал ничего хорошего. Эс-Эф-Икс меланхолично позвякивал колбами. На журнальном столике перед Дедой валялись рекламные проспекты с сочными закатами, пляжами, пальмами и кремово-белой, какой-то расслабленно-неаккуратной, словно смачно плюхнутой на бумагу надписью: «RIEPKAH».

– Ы-ы-ы! – простонала внучка, переворачиваясь на живот. Платье задралось, снова показывая черную ткань в большой белый горох. – Меня тошнит!

В следующий миг она вскочила, сделала три или четыре уверенных шага в сторону света – к столу с соком и колбами и, подслеповато щурясь, закричала:

– Где здесь туалет?!

Деда закрыл глаза и откинулся на спинку кресла. Элла выскочила из дальнего угла павильона, кто-то из осветителей подал внучке руку, но она неожиданно дернулась и упрямо пошла прямо на стол, сильно стукнулась об угол бедром, взмахнула рукой и большая трехлитровая колба с соком смачно шмякнулась на пол, разлетаясь стеклом и брызгами.

Деда внимательно смотрел на Эллу. Элла на Деду. Внучка, всхлипывая и шатаясь, ушла куда-то в темноту.

– Вот это было оно, – спокойно сказала Элла.

– Да, – согласился Деда.

– Дикарский такой всплеск, – закуривая, Элла опустилась на стульчик рядом с клизмами и колбами. – Такой грубый, как будто шла корова пьяная, типа этой, – пьяная от счастья, я имею в виду, конечно, – и сбила на хрен эту банку с соком – а-а-а, мол, и ничего страшного, и хорошо, и нам хорошо, да, ты понял?

– Понял.

– Тогда поехали!

Пока Наташка бродила где-то вокруг павильона, выпавший из ее сумочки телефон долго и настойчиво пел голосом Земфиры: «Я искала тебя в журналах, в кино, среди друзей и в день, когда нашла, с у-у-уума сошла…»

Это звонила Наташкина подруга, студентка второго курса театрального института имени Карпенко-Карого, как она себя называла, «верный пес», и, чуть игриво, «слуга всех страждущих», с некрасивым мужским лицом, физически крепкая, будущий режиссер – Женька Скрипник. Ей катастрофически не везло по жизни – первая любовь привела в реанимацию токсикологического отделения. Парень, совсем не такой, как мечталось ей тихими полуднями в кресле у высокого окна за белой шторой, где она провела годы отрочества с книжкой из домашней родительской библиотеки, сказал ей: «Засунь свою любовь себе в жопу». После выписки пухлые белые руки и крепкая шея в стиле Майоля и Бурделя покрылись татуировками с черепами, коса упала, отсеченная, к ее босым пяткам и, кажется, еще несколько секунд агонизировала и корячилась на полу, в ноздрю был вставлен серебряный гвоздь, а на интернет-форумах и в профильных сообществах она подписывалась коротко и устрашающе: Eug. Что-то было в этой подписи от скандинавских героев-воинов, от гуннов и пиратов – брутальное и дерзкое, как отрыжка. В майке с черепами и костями она ходила в тренажерный зал в подвале гастронома, который любовно называла «качалкой». Там хрипло хихикала с мужчинами, в шутку мутузя их по шее, и, затаив дыхание, моментально притихнув вместе с ними, смотрела на новых девушек, останавливающихся, бывало, в нерешительности среди тренажеров.

С девушками у Eug. тоже не ладилось: максимум одна-две ночи. «Ты такая хорошая…» – со вздохом говорили ей, улыбаясь над завязываемыми шнурками, озираясь в поисках забытых вещей. Одна из женщин – старше самой Eug. лет на пятнадцать – перед уходом, вместо того чтобы озираться (и в итоге забыла пахнущую сандалом книжку Карлоса Кастанеды), уже в пальто и шляпке, протиснулась мимо разложенного дивана к компьютеру и, не присаживаясь на стул с мужской полосатой рубашкой на спинке, открыла сайт весьма однозначного содержания: квадратики с небольшими видеороликами раскатывались скатертью-самобранкой далеко вниз за полосу прокрутки. «Фу, что это?..» – удивилась Eug., а женщина улыбнулась и сказала, что там на самом деле есть много интересного и полезного.

После прилежного изучения сайта с Eug. произошли некоторые позитивные перемены, и женщины стали задерживаться хотя бы на несколько дней. В одном глянцевом журнале даже появилась инспирированная ею статья «Мода на секс», где речь шла о преимуществах доступности порно и, как следствие, растущей осведомленности населения о неких базовых нюансах поведения (считавшихся ранее прерогативой опытных развратников) вроде эпиляции и обязательного облизывания ладони и пальцев перед контактом с интимными зонами партнерши. Однако все это почему-то Eug. интересовало мало, и ко второму курсу института она, живя в оставшейся от бабушки однокомнатной квартирке на шестнадцатом этаже, с огромным окном во всю стену, позиционировала себя как «старого холостяка».

Откуда взялось прозвище Жучка, достоверно неизвестно. Но пятнадцатилетняя бестия Наташка, свалившаяся на ее голову чуть ли не в буквальном смысле (подвернула ногу на лестнице в парадном), называла Eug. только так. Наташке нужно было уйти из дома, от матери с бабкой с их любовниками и двойными стандартами (с внучки спрос был абсурдно велик), и тихое соседское холостяцкое гнездо с окном во всю стену подходило как нельзя лучше. Да и родителям спокойнее жилось с осознанием, что единственная дочь «поселилась у подружки». Примерно три недели они жили душа в душу – Наташка перестала пить, готовилась к школе и посещала курсы английского, в глянцевых тетрадях с фотографиями Биг-Бена и тестовыми заданиями в квадратиках уже почти не попадалось табачного пепла или, того хуже, мелкой зеленоватой пыли с пряно-сладким запахом. Жучка училась на Наташке делать тайский массаж (ходила на курсы), и вечерами они все чаще валялись дома – на животах поперек разложенного дивана, смотрели редкие фестивальные фильмы производства Азии и Великобритании.