Потом, оставив Людвига на выходе с двумя тележками (в одной сидели, кое-как запихнутые, два флегматичных флуоресцентных зайцеосла), рванула снова в магазин, в винные ряды, и там взяла, не разбирая, несколько бутылок красного десертного, не из самых дорогих, но которые раньше только с кавалерами покупались, на первом свидании, и, уже по инерции как бы – в гости к родне ж и все такое, дядя Толя там будет, сосед Игорек и Цыбульки ж тоже – несколько бутылок водки, хорошей, «Немирофф» черной, ее даже тут иностранцы брали, чтобы к себе потом везти в Штаты и Канады.
В микроавтобусе Валерка только было открыл рот, чтобы завести тему про простой, но Машка ловко сунула ему блистер с салатом, свежую булочку фирменной выпечки и «Активию» – «Бери, голубь ты наш, чтобы крылышками домахать силенок хватило». Валерка тут же растаял, почувствовал себя польщенным похабной двусмысленностью в ее голосе, понял, что, несмотря на опыт и закалку, успел устать с дороги, плюс несносные бабы всю дорогу дико ржали, подвизгивая, просили сделать радио громче и орали дурными голосами под знакомые песни.
Ночевать Валерка остался в Каланчаке, хотя думал тут же поехать в Херсон, где корабли разгружают, чтобы не возвращаться в Киев порожняком, но Машка силой затащила его к своим родственникам, и, не успев договорить «да я только руки помою», Валерка оказался на узком кухонном уголке, зажатый между Машкой и ее подругой, с рюмкой в одной руке и крошечной кукурузкой, насаженной на зубочистку – в другой. «Бэйлис» и «Малибу» выпили тут же, даже особо не распробовав. Родственники, седьмая вода на киселе (тетками и дядьями их Машка для простоты называла), про выигрыш ничего не знали, думали, что Машка удачно выходит замуж, а по поводу замолченных подробностей даже добродушно злорадствовали – есть что скрывать, стало быть.
«Ты, Манька, это… – говорила ей охмелевшая тетка, положив руку на бедро, перегнувшись через Валерку, – не стесняйся, главное – чтобы человек был хороший…» Машка, посоловевши, улыбалась и ничего не говорила, тем самым как бы подтверждая всеобщие догадки.
На следующее утро, чуть отойдя от похмелья, пошли к каким-то старым знакомым, Валерке было плохо, и ему налили еще чего-то, и к обеду, когда Машка вернулась из гостей, он сидел на кухне в чужой майке, сильно отвислой на груди, и в чужих тренировочных штанах, держал в уголке губ потухшую сигарету, а в руках небольшой кактус в горшочке. «Валерычка-а-а-а! Ды хорошо-то ка-а-а-к!» – чуть не плача от умиления, взвыла Машка и бросилась ему на шею. Чуть позже позвонила противная Танька, Валеркина жена, и что-то орала с матом и бессвязное, а Машка держала трубку примерно в полуметре от уха, гнусно ухмыляясь, с сигаретой во рту.
На третий и четвертый день даже ездили на базар, купили много мяса, кто-то что-то готовил, пили уже просто водку, самую обычную, и разницы с «Немироффым» не было почти никакой. Кто-то ходил на работу, возвращался, какие-то дети, весьма довольные жизнью, катались по коридору на велосипеде, орали, смеялись, смотрели мультики и никому не мешали, Машке было большей частью плохо телом и хорошо душой, она тоже ходила в чьем-то тренировочном костюме, а курить выходила в черных «лодочках» на шпильках. На пятый день была суббота, с вечера почти не пили, с облегчением улеглись спать часов в десять и утром, выпив по стакану кефира, поехали на Валеркином «бусике» в Хорлы, к морю. С собой взяли ящик водки и два ящика пива, один из дядь, тяжело опираясь на Машкино плечо, говорил, что зятя своего (Машкиного жениха то бишь) любит вот от всего сердца, что дай Бог ему здоровья, хорошему и понимающему человеку. «Ах ты ж Машка-а-ы-ы-ы-ы, ы-гы-гы-ы-ы-ы!» – не находя подходящих слов, говорил он, прижимая ее к себе и, подыхивая перегаром в затылок, с разболтанной, ничего не соображающей игривостью хлопал ее по попе.
Ошибкой было остановиться перекусить в придорожном кафе, где у кого-то были знакомые, и, желая козырнуть перед ними Машкой с ее деньгами, а также дружественными отношениями с самими хозяевами перед Машкой, было приказано подать все из меню, «по высшему разряду». В итоге засели там до ночи, так и не увидев моря, зато выпив всю привезенную с собой водку. Дядей, работавших предыдущие четыре дня и от того вкусивших сладость Машкиного гуляния лишь в сокращенном вечернем формате, сейчас сильно развезло, двоих не могли поднять. Валерка тихо, тайком от всех, пил и говорил, что вполне может ехать куда надо, а сам глядел безумными, полными слез глазами и висел, не в силах опираться, на ажурной кованой калитке. Ночевать пришлось частично в «бусике», частично в номере близлежащего мотеля. Той же ночью на Машкин «лайф» дозвонилась родственница-петухоносительница и трагически-ровным голосом сообщила, что бабушка при смерти. Машка шла по какому-то вспаханному полю, неизвестно откуда взявшемуся между кабаком и мотелем, и сказала в трубку, имея в виду совсем другое, но просто вырвалось – с той самой интонацией, как следует отвечать на подобные известия: «Блин… так писять хочется…»
В Хорлах было солнечно, ветрено и скучно. Свежий холодный воздух с запахом моря возымел терапевтически-отрезвляющий эффект: пили только пиво, другого ничего не хотелось, и, расстелив какие-то грязные пледы из «бусика», сидели на берегу, грызли остывшую курицу-гриль, вытирая руки о тонкие бледно-розовые салфетки, которые тут же подхватывал ветер и уносил по обесцвеченному песчаному берегу в криво торчащих кустах прошлогоднего сухостоя. Там Машку сморило, и она спала, раскинувшись крестом, на спине, а остальные сидели тихо, жалея будить ее. Людвиг с багровым пятном на пол-лица стеснялась в дневном свете особо показываться на людях, но тут чувствовала себя комфортно, почти что радостно – ушла бродить, увязая острыми каблуками в мокром песке, куда-то далеко-далеко. Вечером от солнца и от ветра у всех с непривычки болели головы, лечились водкой, как всегда.
Наконец в понедельник Машка вынесла на помойку несколько пакетов с объедками и пустыми бутылками, помыла на кухне пол, купила детям по коробке леденцов на палочках, а себе ром-колу и пошла искать жилье.
– Нам тут, девки, очень хорошо будет, – объясняла она своим лучшим подругам, Вите и Людвигу, – мы сейчас отдохнем немного, а потом займемся мозговым штурмом.
– Мозгоебством мы займемся, – мрачно поправила ее Людвиг.
– Нет, мы отдохнем, приведем себя в порядок и будем думать, как выгодно вложить и приумножить деньги. Откроем фирму, я вас возьму генеральными заместителями, будете на «мерсах» кататься, делать ни хера не будете, но надо же нам начать и решить, собсно, что делать, да?
– А зачем в Каланчаке? – со скрытой печалью спросила Вита.
– А затем, что валить надо из Киева, нас там убьют и бабки отнимут, типа ты не знаешь!
– Так можно бы и в Турцию… или в Тунис, зачем Каланчак? – присоединилась Людвиг.
– Вы дуры, – примирительно сказала Машка, – по Тунисам и Турциям мы все бабки просрем, для бизнеса ничего не останется. Сначала бизнес начнет давать прибыль, а потом – Тунисы с Тайландами.
– Лимон баксов не просрем, ты сама дура, Машка.
– А знаешь, мне девки на работе рассказывали, что стриптизерши в Таиланде из писек бананами стреляют, – решила уйти от скандала Людвиг. Она для себя решила, что сперва нужно вылечить лицо, а потом уже гулять по-настоящему, и в местах, где вращается перспективное во всех отношениях общество, – причем, по мишеням!
Квартиру решили снять одну на всех – это вписывалось в программу экономии, да и раздельно жить не было смысла. Найти нормальное, достойное, как говорила Машка, жилье в Каланчаке было трудно, но возможно – две квартиры, соединенные в одну, в пятиэтажной типовой «хрущевке», на центральной улице, с круглосуточным гастрономом внизу. Там были все атрибуты Машкиного представления о роскоши – «стеклопакеты», ламинат на полу, «треугольная» ванная и целых две спутниковых тарелки на добротно застекленных балконах, превращенных в зимние сады. Квартиру эту держали вообще не для долгосрочной аренды, хозяева там иногда сами жили и очень волновались из-за растений – гигантской монстеры и еще какого-то монстра с гладкими мясистыми листьями. Там же стоял массивный тренажер, чтобы на нем как-то хитро верхом скакать, и вот им тоже просили не пользоваться.
