Бросив мокрое платье на изголовье из горбыля с остатками сухой морщинистой коры, Бузя зарылась в мох, накрыла ноги прожаренным на солнце мешком и заснула.
Андрей Злов, Володька-Нытик, Коля Варча, Александр Бессонов, Сашка-Говорун, Сережа Потерялов и Мирон Робких были осужденными – но при этом шли они по разным делам. Матерый уголовник, попавший под 58-ю статью политически неблагонадежный потомок белых офицеров, сын кулака, жертва чужих любовных историй с нелепыми доносами, беспризорная шпана, попавшаяся на пустяковой краже, и вырвавшиеся из немецкого плена солдаты Красной Армии. Побег из лагеря организовали именно последние, использовав свой печальный опыт – Андрей Злов и его друг, позже погибший верный и обидно наивный сын своей отчизны, до последнего веривший, что возвращается на родину с войны героем. Несмотря на разный возраст, разное мировоззрение, разные статьи и сроки, этих мужчин объединяла не только хорошая физическая форма, а и нечто чудом сохраненное в этих условиях – чувство собственного достоинства. «Оп-па – достоинство у него есть! Человеческое!» – урковато приседая, распахивая руки с помятой шапкой и скалясь щербатым ртом, безумно смеялся Сашка-Говорун. Но именно оно, это чувство, отделяющее зверя от человека, даже нет, присущее и некоторым животным: необъяснимо побуждающее старого пса или лошадь идти умирать в сторону от чужих глаз, не позволяющее, к примеру, в ущерб здоровью оправляться в ведро на глазах у всего барака – одинаково вдруг взыграло у группы осужденных, превратившись в идею-фикс. Лагерь с небольшой каменоломней находился в низине, в расщелине, окруженный со всех сторон восходящими ярусами хвойного леса. И за вековыми макушками чуяли они не ледяное дыхание дикой тайги, но лишь волю. В этот лагерь строгого режима брали только физически крепких мужчин, бунтарей и зачинщиков, не сломанных пока допросами с карцерами, этапами и пересылками, а еще свежих, гонористых, опасных – чтобы сбить спесь уже навсегда. Этапы сюда ходили нечасто, а выходили отсюда исключительно вниз и в небо – переняв опыт немецких коллег, не без помощи политзаключенных красноармейцев, в задней части лагеря организовали яму с колосниками и рельсами, на которые штабелями, обложив поленьями и полив отработавшим машинным маслом, выкладывали человеческие трупы. Путь от въездных ворот до открытой печи занимал у среднестатистического гостя около четырех месяцев. Старожилы, продержавшиеся больше полугода, были хоть как-то причастны к святая святых – кухне, но потом следовала ротация руководства и, как следствие, отправка прежних блатарей на общие работы. К этому коварному новшеству со сменой кадров таежное руководство решило прибегнуть на некоторых особенно строгих объектах. Конвоирами и сторожами там становились преимущественно проштрафившиеся и разжалованные надзиратели и обслуга лагерей из более благополучных местностей. Тут, на деле – выработкой сверх нормы, суровой экономией выделяемых государством ресурсов (кроме человеческих, которые никто не считал) – они должны были в сжатые сроки доказать свою состоятельность и преданность, заслужив тем самым великодушное прощение. Условия труда и жизни заключенных имели на выработку прямо пропорциональное влияние – чем хуже жилось рабочей силе, тем больше оказывалась выработка. Чем больше носителей этой силы, отработанной, одноразовой, выложившись до последней капли пота в первые недели, скоропостижно затем умирало, тем больше присылали в лагерь новых, свежих, кто – в наивной надежде больше работать и тем самым больше есть – гробил себя, обеспечив в первое время все те же сравнительно высокие показатели выработки.
Работали в каменном карьере по восемнадцать часов, средневековыми кирками. В целях экономии ели один раз в сутки – вечером давали баланды и кирпичик хлеба на отряд – за него, за этот кирпичик, сильный убивал слабого. Те, кто был при кухне, поощряли одно из развлечений уголовников – красть миски, и потом потешались, шлепая по половнику баланды в дырявые, вываленные в каменной пыли и грязи шапки.
Андрей Злов с другом-однополчанином, чудом оказавшимся рядом и в этом аду тоже, начали с драки на кухне. Избив блатных и худо-бедно накормив самых униженных, они закрепили за собой позиции негласных лидеров. Идея восстания созрела тут же, благо опыт имелся – труднее было найти достойных сообщников. Пока Андрей сидел, избитый, в карцере (убивать намеренно тут не любили – куда конструктивнее было направить энергию бунтарей в производственное русло), его друг анализировал обстановку, подмечая различного рода мелочи, график пересменки, расположение ворот и вышек. В отличие от немецкого лагеря, представленного на бегляцкой шкале уровня сложности наивысшей зарубкой, здесь, в тайге, открывалась масса возможностей – и охранный персонал был хуже подготовлен, и забор состоял лишь из двух рядов проволоки, без электрического тока, да и вышки чересчур высокие и какие-то несуразные. Словом, когда Андрея выпустили из карцера, а чувство голода уже уверенно возобладало над всеми остальными чувствами (новая партия прибывших находилась на минимальной пайке и ежедневно стояла в самом конце очереди к котлу с баландой), группа из приблизительно 60 заключенных, дождавшись условленного знака, бросилась на надзирателей, обезоружив их, затем, звездообразно, лучами выстрелила в пяти противоположных направлениях – на вышки, к воротам, в администрацию, на склады. Увидев, что творится, остальные, кто был в состоянии, прихватив кирки, бросились за ними, и самые шустрые, отведя огонь на себя, уже отстреливались захваченными со склада автоматами, пока остальные рванули через поваленные ворота на волю и там рассыпались, как порванные бусы, раскатились по лесу на все стороны. Подпалив напоследок склад горюче-смазочных материалов, Андрей с другом убегали в числе последних. Друга скосила шальная пуля – из единственной необезвреженной вышки растерявшийся охранник поливал автоматными очередями подступы к лесу (а ведь с такого расстояния разве попадешь из автомата…), некоторые заключенные падали, но большинству удалось скрыться.
Это был беспрецедентный случай, невозможный для системы, тщательно засекреченный вплоть до середины восьмидесятых. Даже командование других аналогичных режимных объектов не знало всей правды – сводки подавались лаконично, как бы вскользь упоминалось, что была попытка к бегству, почти успешно пресеченная, дескать, в морге и среди живых не досчитались лишь двоих заключенных. Ориентировки разослали на Андрея Злова и матерого урку, вора в законе – Дмитрия Шило. И тема больше не развивалась. Верховные устроители лагеря, впрочем, не особенно переживали. Единственное место, куда могли податься в случае успешного прохода через сотни километров таежного леса беглые заключенные – тот самый городок, обозначенный красной обтрепавшейся звездочкой на карте, – был и без того на особом положении. Просто так приехать или уехать оттуда было трудно даже простому мирному гражданину с советским паспортом. В близлежащих селах и хуторах жили преимущественно освобожденные, без права проживания на большой земле и на зыбком положении потенциальных врагов и вредителей. Беглого чужака тут бы выдали в два счета, просто чтобы выслужиться. По дороге длиной триста верст ездили только служебные автомобили, и чтобы исключить возможность подкупа после побега, административно-исполнительная команда в лагере снова поменялась. Приехали суровые чужаки, из числа штрафников по предыдущему месту работы, рьяно взявшиеся за патрулирование примыкающих к лагерю территорий и единственной подъездной дороги. Многих беглецов нашли тут же – испуганные громадой леса, без воды и еды, со смертью, наступающей им на пятки, они, как побитые собаки, крались обратно к лагерю, на запах кухни. Некоторые предпочли умереть на воле. Двое в отряде Андрея Злова перерезали друг друга. Но именно его люди, преодолев невероятный для их уровня истощения марш в пару сотен километров, оказались возле заброшенной с царских времен шахты, где добывали изумруд – и секретной в силу этого соображения еще тогда, потому не нанесенной на карты, и отчего-то, по какому-то нелепому недосмотру, пропущенной, не зарегистрированной новыми властями, и открывшейся лишь этому пешему отряду. Как-то, видать, попало это место на стык кадров аэрофотосъемки, казалось каким-то пленочным дефектом или бог весть чем. Да и не летали потом в эти края самолеты. К шахте не вели дороги – заметая следы, желая законсервировать месторождение для наследников, бывший владелец единственный подъезд перепахал и засадил деревьями. Так и разваливались там несколько изб с разбитыми печами после того, как царские каторжане не замедлили сменить место жительства при наметившихся политических переменах. Та дорога, по которой Кадык вез Бузю от Т-образного перекрестка на запад, упирающаяся в тупик, осталась еще с тех дореволюционных времен и вела когда-то в крошечный городок на берегу реки, все население которого вымерло в начале ХХ века от неизвестной болезни и на месте которого потом попытались возвести лагерь для ссыльных бессарабцев, также умерших уже от другой болезни. Возможно, те, кому нужно все знать, догадывались, что в тех дремучих далях может крыться какой-то мелкий секрет, но его потенциальный вес казался, в любом случае, ниже существующих заданий партии и пятилетки, решать которые приходилось безотлагательно.
