«Милена, Милена, — выговаривала она себе, — как же ты долго занимала себя той оперой». Когда она вошла в двери, в нос прежде всего ударил запах кофе. Стояла духота и сутолока.

— Милена, привет! Милена, здравствуй! — то и дело обращались к ней совершенно незнакомые люди, тряся ей руку. Ладонь у нее по-прежнему фосфоресцировала, и потому свет при рукопожатии бликами играл у людей на подбородках. Милена в ответ вежливо кивала со слегка рассеянным видом. Ей хотелось увидеться и поговорить со Сциллой. Она тоже сейчас, наверное, где-то здесь, ждет ее.

Милена скромно встала в очередь. Какая-то толстуха с кислой физиономией и набрякшими мешками под глазами сердито обдавала струей кипятка ножи и вилки. Часть столовых приборов от такой термообработки принимала причудливую форму.

«Прямо как я когда-то, — отметила Милена с улыбкой. — Хотя жизнь, как ни шпарь, чище не станет».

На другом конце очереди стоял флегматичного вида тощий усач. Какой-то облезлый, с ввалившимися щеками. Всем проходящим он без разбора — неважно, спрашивали его или нет — совал чашку кофе.

— Не на-до! — резко сказала ему Милена, ограничиваясь пирожным и стаканом молока. Но, как оказалось, кофе служил не для питья: им здесь многие ополаскивали руки и лицо.

— Милена, радость моя! — приветственно замахал ей взявшийся откуда-то Министр Мильтон. Милена издала протяжный вздох. А Мильтон, угодливо подхватив под руку, уже вел ее к своему столику. По общительности новый Министр явно превосходил своего предшественника. Кстати, более восприимчив он был и к чужой славе.

«Тебе бы вести себя так полгода назад, — подумала Милена, — а не тогда, когда я уже засветилась».

Сидящих за министерским столиком она поприветствовала со сдержанной вежливостью. Дар обостренной чувствительности не всегда идет на пользу социальному этикету. Исподволь Милена чувствовала пустоту этой лоснящейся, показушной публики, нарочито улыбчивой, зовущей ее по имени, как будто они с ней уже не первый день знакомы. Вот они, во всей своей красе: Вьюны, мастера карьерного роста.

— Мильтон, — обратилась к Министру Милена, — я поражена, сколько сейчас всюду больных людей, до которых никому нет дела.

— Ну что я вам на это скажу, — вытирая рот салфеткой, сказал Мильтон, мастерски соединяя в едином звуке покашливание со смешком. — Вы же знаете, как у нас нынче говорят о генерации этого нового вируса: «2 В or not 2 В, that is the question». Xe-xe! [23]

— Мильтон. Больных бросают умирать буквально на улице.

Министр приладил на нос очки, которые, в сущности, нужны были ему лишь для солидности.

— Гм! Согласно официальной версии, Врачи делают все от них зависящее. И потому, когда больные умирают, остается лишь их сжигать… — Он взмахнул руками, пытаясь подобрать подобающую шутку. — Спасенье утопающих — дело рук сжигающих!

— Да, от этого всем, конечно, легче, — съязвила Милена. — Но что является причиной их смерти? Ведь сами вирусы не смертельны.

— Не смертельны, но нуждаются в лечении, — все с той же улыбкой ответил Мильтон.

«Почему он все время улыбается?» — недоумевала Милена.

В разговор вмешалась подруга Мильтона. Голос у нее был резким, с сипотцой. На беличьем личике играла обаятельная улыбка.

«И впрямь как белочка, — вспоминая чье-то описание, подумала Милена. — Так похожа, что, наверное, даже мешочки за щеками имеются».

— А что нам еще остается делать, — оправдываясь за своего спутника, сказала подруга Министра. — Главное даже не это, а как остановить распространение!

— Ну так нужно усилить профилактику, а вместе с ней и уход за больными, — заметила Милена.

— Приветик, — послышалось за спиной.

Обернувшись, она увидела Сциллу, чему искренне обрадовалась.

— Сцилла, милая! Пойдем. Нам нужно поговорить.

— Я как раз приберегла для нас столик, — подмигнула Сцилла. Она была, как всегда, предусмотрительна.

— Bavarderons D. Man! [24] — крикнула им вслед подруга Мильтона. На вампирском лексиконе это означало: «Потом еще поболтаем». Обостренным чутьем Терминала Милена улавливала: втайне она была рада, что Милена уходит.

«А уж я тем более», — подумала она.

— Жуть, правда? — спросила Сцилла.

— Я сейчас только видела человека, который стал собакой, — поведала ей Милена. — Он уже замерзал. И что ты думаешь? Хоть бы кто ухом повел! Только Жужелицы его и подобрали. Если б не они, его бы не спасти: всем остальным все равно. — Она секунду помолчала. — И знаешь? Один из них — наш Билли.

— Для тебя это все еще в диковинку, да? — спросила Сцилла, сочувственно гладя ее по руке.

Они сели за столик.

— Да нет. Ощущение такое, что так было всегда. Лично меня это чувство никогда не покидало.

— Помнишь, ты все подряд кипятила? — улыбнулась Сцилла. — Все мои вилки с ножиками расплавила. Я думала, ты вообще чокнутая.

При этом Сцилла, потянувшись, машинально отщипнула у Милены часть порции и переложила себе на тарелку — печальная привычка со времен Детского сада. Милена при виде этого посягательства тихонько улыбнулась.

— Или, помнишь, — продолжала Сцилла, — ты как-то решила прошпарить ночью сиденье у унитаза, а мы специально спрятались, чтобы тебя на этом подловить? Ты, такая, стоишь с чайником — над унитазом пар идет — и говоришь: «Ой, а я просто решила себе чашечку чая сделать»!

— А ты тогда: «Да, неслабая чашечка!»

Обе прыснули со смеху. Теперь их можно было назвать подругами. Хотя отношения у них в свое время сложились не сразу. У Милены никогда не получалось сходиться с людьми легко; все складывалось постепенно. Она знала, что Сцилла относится к ней с уважением, причем уважение это строится не на пустом месте. «Любишь ты все же, чтоб тебя нет-нет да и похвалили». А что делать: еще одна привычка со времен Детсада.

— Расскажи мне о космосе, — попросила Сцилла, резко меняя тему разговора.

И тут обе почувствовали, как вокруг все разом смолкли. Милена уже не была режиссером какого-то там заштатного театра. Она была Ма, осыпавшая мир цветами; главный постановщик «Божественной комедии». Звездой — ее Вергилием — была и Сцилла. Таращиться или просить автографы завсегдатаям кафе «Зоосад» мешала лишь вежливость (ну, и немножко гордость). Но уважительная тишина — неосознанное проявление древней, животной иерархии (не зря же они все работали в Зверинце!) — воцарилась немедленно.

— Ну что ж, — помолчав, сказала Милена. — Земля из космоса выглядит красиво, величаво. Горы поначалу смотрятся как смятая бумага, но чем дольше на них смотришь, тем больше в них проявляется деталей. Можно буквально угадать, какое сверху до них расстояние. Эти огромные, неохватные просторы, которые перед тобой как на ладони. И ты падаешь. Знаешь, что пребываешь в вечном падении — и ты и Земля. Вот перед тобой горизонт, и ты видишь границу атмосферы. Такое неизъяснимо красивое, прозрачно-синее покрывало.

Похоже, что Сцилла воспринимала весь этот рассказ как неоценимый подарок — а уж на публике тем более. Еще бы: вот она, звезда, Бестия, в самом центре, а все вокруг подобострастно притихли — ну не восторг ли! Эту почти детскую слабость Милена ей не просто прощала — в сущности, она была одной из причин, вызывавших у Милены симпатию.

— А голограммы? — с умоляющим видом спрашивала Сцилла. — Расскажи что-нибудь о голограммах! Тут у нас, например, стоял полдень. Небо низкое, в тучах. И вдруг, ни с того ни с сего, — цветы, дождем! И эта дивная музыка! Всюду, всюду в воздухе!

— Там есть такое создание, называется Ангел. Он сработал своего рода линзой. Причем представился мне как Боб. И сказал, что сам тоже из Лондона. — Милена чуть напряглась в предвкушении того, что ей сейчас предстояло сообщить. — И он же сказал, что мне следует выйти замуж.

Сцилла, перестав колупать ложечкой пирожное Милены, замерла.

— Что, замуж? И?