— Что-нибудь не так, Милена? — спросил он.

— Ничего, ничего, — ответила она, дернув головой. — Так, просто нервы. Как будто во сне.

— Может, это как-нибудь поможет, — сказал он.

Из-за спины Майк Стоун вынул розу, которую ей когда-то преподнесла Ролфа, — ту самую, из Садов Чао Ли. Бутон так же увесисто покачивался в руке.

— Я просто случайно увидел, как она растет на стене, — пояснил он. — Может, она понадобится для подсказки.

— Не надо, — решительно покачала головой Милена. — Для этого мне подсказка не нужна.

Вот она, с запахом осени, с побуревшими от холода кончиками лепестков; бледная роза с красными мраморными прожилками, уже на грани увядания. Милена сосредоточенно моргнула, и вот на бутоне даже проступили капельки росы. По крайней мере, назовем их так.

— Милена? — растерянно окликнул Ангел.

«Почему, ну почему у меня есть роза, но нет тебя, Ролфа?»

Горло болезненно стиснул подступивший комок.

«У меня есть книга, роза, есть музыка, но нет тебя.

Консенсус, ты хочешь охватить весь мир? Хочешь предъявить себя звездам во всем своем великолепии, не так ли? Так пусть они увидят это; пусть увидят эту розу, которую ты погубил. Ты хотел ее музыку, но только без нее самой. Так пусть это станет для тебя ударом, Консенсус. На тебе. Подавись. Пусть шипы оцарапают тебе глотку».

— Так, Боб. Нормально, — сказала она. — Теперь нормально.

— Милена? — послышался растерянный голос Боба. — Что все это значит?

Она попыталась от него загородиться, закрыть для него доступ в свой мозг.

— Так тебе нужен образ или нет?

— Милена, Милена! Эта роза холодная. Она никого не обожжет, даже если ты этого захочешь.

— Боб, люди ждут. Им нужен спектакль.

— Хорошо, — сказал Боб миролюбиво. — Но только одно обещание. Потом мы с тобой поговорим, ладно?

— Поговорим, поговорим. Работай давай. — Милена попыталась сделать вид, что ее концентрация — что-то вроде необузданной лошади, которую бесполезно сдерживать.

— Приготовиться, отсчет! — скомандовал он своему херувимскому хору, и опять у Милены в голове возникла исполинская арфа с бесчисленными, натянутыми до предела струнами.

— Поехали! — крикнул Ангел.

И все Херувимы разом потянули ячейки единой сети, ловя колкие светозарные стрелы солнц и лун. Херувимы были подобны кристаллам. Они преломляли свет и преобразовывали его, бросаясь под удары фотонов, — так рыцари подставляют грудь под стрелы, умирая во имя любви.

«Гибель Херувима — смерть от любви». Погибшая любовь возвращалась сторицей. «Прими мой жар, Консенсус, вот он. Идущие на смерть приветствуют тебя». Дело пошло. Постепенно возникал образ в голове: ощущение гладкого зеленого стебля, бурых шипов; легкий аромат, прохлада; благоухание розовых бутонов и запах птичьего помета в воде пруда; стая гусей в вышине и щекочущее прикосновение меха Ролфы. И вот она, Роза.

Память уловила свет и теперь фиксировалась тем, что сама уловила. Линза представляла собой гравитацию, а гравитация была мыслью, а мысль — памятью. И сквозь память фильтровался свет.

Веки у Милены были сейчас плотно сомкнуты. Открыв глаза, она посмотрела в окно Пузыря, которое в ответ словно моргнуло. Когда снаружи расчистилось, все поле зрения заполнял взрыв розового света. Он дрожал, как желе и, казалось, занимал всю Вселенную. Постепенно свет уплотнялся, сливаясь в некую форму, в фокус.

Милена издала сдавленный крик.

Rosa mundi! Роза Мира — вот она, во весь небосвод простирается над половиной планеты; ее роза!

Ты ее видишь, Ролфа? Знаешь ли ты, что это, что именно это означает? Роза света размером с полмира. Роза памяти; она же роза гнева.

Она восходит над горами, подобно какому-нибудь новому расцветающему солнцу. Внизу, в иных местах — где сейчас за полдень — она кажется туманом в небесной лазури, бледная, как дневная луна; розовато-белая, с полутонами теней, которые неразличимо сливаются с окружающей их высью. На юге она — розовый отсвет над муссонами, вздыбленные арки которых я сейчас различаю над линиями берегов. А на востоке она садится подобно солнцу, и на ее фоне тонкими прожилками ряби светятся облака, которым она придает красноватый оттенок. Кое-где ее пронизывает лучами солнце, и тогда создается впечатление, что солнце окутано воротником или носит корону. Полмира, глядя вверх, сейчас изумляется ее сиятельным очертаниям, а между тем они исходят из моей головы, из памяти.

Смиренная Земля — твоя, Консенсус.

— Милена, она большая, — подал осторожный голос Майк Стоун.

— Таков общий замысел, Майк, — улыбнулась Милена сдержанно.

— Розы обычно не бывают такими большими, — заметил он.

— Не бывают, — сказала Милена тихо, как будто общалась с Ангелом. Бутон цветка был гневно разверст, и внешние его лепестки напоминали припухлые губы.

«Это монстр, — подумала Милена. — Как те Крабы».

Она не задумывалась как роза спеси, гордыни или гнева; ей надлежало быть розой любви. А цветы любви не бывают большими — их всегда можно взять в руку и лелеять на ладони. Но этот цветок задуман как подарок.

И Милена подумала: «А что, если это — подарок двадцати двум миллиардам человек, детей и взрослых? Роза для каждого из них?»

«Розу — каждому из них!»

— Прямо сейчас, — прошептала она.

Огромный бутон растворился, рассеялся мириадами лепестков, сонмом Херувимов. Рассеялся дождем, словно на розы распался целый континент.

Милене, способной усмирять вирусы и читать в шестилетнем возрасте Платона, помнившей детали каждой из ста сорока двух постановок, было под силу сотворить и двадцать два миллиарда роз. Они умещались в ее разуме. Милена творила их неспешный полет в пространстве, сквозь незримо мелькающих вдоль линий гравитации Херувимов.

Она посылала розы на континенты, населенные людьми. В Лондон и Париж, Западный Китай и Бордо, в Анды и Кордильеры. Она направляла их в затененные места, где они таяли как снежинки. «Это вам», — мысленно обращалась она к людям внизу. В голове у нее оживала музыка «Божественной комедии» — не смешной, но счастливый ее финал; торжественные раскаты грандиозного оркестра; звучание струнных, духовых и литавр. Знакома была каждая нота.

Свет внизу обретал звучание. Бесчисленный хор затопил неглубокое небо Земли. Отовсюду сеялись бутончики роз — достаточно небольшие, чтобы их можно было взять в ладонь, — хотя руки, пытавшиеся их схватить, проходили сквозь них не задевая. Розы падали из облаков, из солнца; проходили сквозь крыши синагог и купола церквей — призрачные цветы, такие же бесплотные, как созидающая их любовь.

Полностью завладев Миленой, видение удерживало ее. Она сидела, распахнув глаза и восторженно замерев. Торжественно гремел музыкальный финал:

На мгновение Милена задержала весь поток роз на весу. Цветы зависли там, где в данный момент находились, — среди гор, в тюрьмах, на ветвях деревьев или же просто в воздухе. После чего она разом все стерла.

— Двадцать два миллиарда! — закричала она, крутясь в своем кресле. — Больше, чем душ у Консенсуса!

«Дополнительные цветы — это для тех, кто не считан. Детям».

Херувимы шалели от восторга. Они пригодились. Преданным, куртуазным Дон-Кихотом сплотился вокруг Милены «Христов Воин», призывая госпожу лишь указать желаемое направление, а уж за ним дело не станет: ринется без оглядки. Хотя больше всего его сейчас тянуло к выращиванию роз. Ему не терпелось стать цветущим садом, стоит госпоже лишь пожелать. Семенами одуванчиков разлетелись по силовым линиям частицы Ангела, восторженно тенькая по струнам гравитации. А где-то в недосягаемой дали, за пределами сознания Милены, грузно ворочалось что-то темное, словно спрут в кромешных глубинах. Консенсус. Удовольствие и то принимало у него вид чугунной гири.

Однако тут, в мире, где обосновалась теперь Милена, царили темнота и спокойствие. Где-то за перегородкой, в недрах Пузыря грузно колыхалась желейная масса — вроде той карты Вселенной, что размечали Ангелы. Сквозь массу дымными волокнами тянулись культуры вирусов. Здесь, в недоступном для пыли и загрязнения космическом карантине, из плоти Пузыря произрастали коды поведения и памяти.