Ведь так? Из Чехословакии? Или все же нет? Милена слегка расстроилась от того, что не помнит национальности первой жены Эйнштейна. «Ну почему, почему у меня это не получается? — грустно размышляла она, шаркая по полу. — Просто недоумок какой-то. Да-да, именно недоумок. Все так со мной и обращаются». Вирусы налетали на нее вихрем, но точно так же и отлетали, и все безрезультатно. Милена запоем читала, но книги шли как в прорву, и все впустую. На душе от этого было тоскливо и неуютно.

Она толкнула еще одну дверь и по ступеням поднялась в зал столовой.

Зал был уставлен складными бамбуковыми столиками с гладким резиновым верхом, чтобы было легче вытирать. В солнечные дни все помещение приятно пахло сосновой смолой. Дежурные по столовой все еще раскладывали ложки для завтрака — заспанные, хмурые спросонья дети лет девяти-десяти, расставляющие кружки бездумно заученными движениями.

Няня раскладывала по тарелкам ячневую кашу.

— Доброе утро, мисс Шибуш, — вежливо поздоровалась она. Эта Няня была старше остальных, лет восемнадцати. Милена знала, как ее зовут, но по имени принципиально не называла.

— Угу, — пробурчала Милена в ответ, не особо заботясь об учтивости.

Няня посмотрела Милене вслед — неумытой хмурой растрепе, изнуренной трудом, прочим детям (в том числе и Няне) неведомом, — и лишь покачала головой. Персонал Детсада на Милену давно махнул рукой: по их словам, за нее уже «перестали молиться». Да она и сама начинала понемногу от себя отступаться. В самом деле: что толку читать, штудировать, запоминать, усваивать, если, как ни старайся, как ни лезь из кожи вон, остальных все равно не догнать. Дети подобрее поглядывали на нее жалостливо-скорбными глазами. Более жестокие Милену просто боялись: при всех своих врожденных недостатках, она могла в придачу еще и стукнуть.

Свою ячневую кашу она понесла к угловому столику. По соседству в том же углу уже обосновались Сосунки — Билли Дэн со своей стайкой пятилетних шустриков.

Слышно было, как они играют в угадайку.

Как всегда, верховодил Билли.

— Так, а это что? — спрашивал он и начинал декламировать:

— Блейк! Уильям Блейк! — наперебой кричали шустрики.

— «Негритенок»! Стихотворение называется «Негритенок»!

— Правильно, — одобрял Билли с видом победителя. — А издано в сборнике…

— «Песни Неведения»! — не давая ему закончить, дружным хором загомонили его дружки.

Пустая забава. У всех этих сопляков в голове одни и те же вирусы, а они всё фанфаронятся друг перед дружкой своими знаниями, что плещутся в них, как рыбешки в пруду. Сосунки были попросту несносны. Бывало, подсунут из шкодливости кому-нибудь в постель сухой стручок гороха, а сами потом из жалости втихомолку плачут, пока не заснут. За ними приходилось постоянно приглядывать, нянчиться с ними. Дети постарше их обстирывали, гладили им белье. А Сосунки с высокомерным видом капризничали, пытались помыкать, пыжились доказать, что знают больше своих девятилетних опекунов. «Ничего, молодо-зелено», — снисходительно ухмылялись те, кто постарше, всем своим видом показывая, что сами они, в отличие от Сосунков, почти уже взрослые. У ребят повзрослее в чести были практические навыки. Они гордились лотками, за которыми присматривают, обсуждением сделок, куплей-продажей ящиков и стекла, извести и яиц. Они сравнивали между собой разные Братства, присматриваясь, куда со временем податься. Остаться ли лучше в Реставраторах или пойти в Риферы — возводить новые здания вместо того, чтоб ремонтировать старые? А как насчет Фермеров? Воздух, вольная воля, гуляй-не-хочу (в свободные от работы часы, разумеется). Или, скажем, Резинщики, Скорняки, а то и Фармацевты? Самыми престижными считались, конечно, Доктора — вот уж просто писк, — только кого из них разместят в Доктора? Пожалуй, никого.

Считалось, что ребенок может сконцентрироваться на будущем Размещении и всеми силами стараться соответствовать ему, развиваться в его сторону. По достижении девяти лет главной целью считалось заполучить Изюминку — желаемое Размещение в облюбованном Братстве. А в десять надо будет пройти Считывание Консенсусом, где любые огрехи или изъяны в тебе выверятся и излечатся. Считывание и определит твое жизненное предназначение.

Милене было девять, в конце лета стукнет десять. Ну и какое Размещение ей светит? Разве что мусор грузить. Или вон улицы подметать. Для тех, у кого к вирусам сопротивляемость, круг выбора невелик.

Милена молча доедала свою кашу — не очень вкусную, но зато питательную. Постепенно начинали подтягиваться другие дети, в основном те, кто постарше. Приходили и парами: мальчик с девочкой, держатся за руки, уже решили друг на дружке пожениться.

«Вот глупость-то. Ну стукнет вам десять — а там Считывание, да найдут в вас что-нибудь не то; отрихтуют, и вот вы уже совершенно другие люди. Считывание вас изменит — иди теперь женись на незнакомом тебе человеке! Или, допустим, разместят вас по разным Братствам, раскидают по разным углам Ямы. Смысл в этой скороспелой помолвке, пожалуй, единственный — показать всем: “Гляньте-ка на меня! Каков, а? Совсем уже взрослый”. И чего вас всех так тянет поскорее стать взрослыми?»

«Ну ладно, пора».

Милена встала, пошла, и лишь на полпути к дверям вспомнила про свою тарелку: тарелки надо за собой убирать. «Ну почему у меня никакой памяти?» Повернувшись, она направилась обратно к своему столику. На нее со злорадными улыбочками поглядывала стайка Сосунков этого самого Билли. Один аж раскраснелся от удовольствия, даже хихикнул. «Вот она, вот она, Тюха-Матюха, которая ничего не помнит! Видели? Видели, как она тарелку свою забыла?» Милена глянула на Сосунков так, что те поспешно отвернулись. Побаиваются.

Милена сдернула тарелку со стола и вымыла ее в раковине, ни с кем не разговаривая. Ей не хотелось, чтобы ее боялись. Хотелось, чтобы с ней дружили, чтобы во всем наравне со всеми участвовать.

«Ну почему, почему? — изводила себя девятилетняя Милена вопросами. — Почему я ничего не запоминаю? В чем тут дело?» Она никак не могла взять в толк, почему вирусы от нее будто шарахаются. В этом возрасте она уже не помнила, что способна сама перестраивать вирусы, структурировать коды ДНК.

Милена сбежала по ступеням зала и дальше по лестнице к выходу. Толкнув перед собой дверь, словно та загораживала ей путь к свободе, она, как была — непричесанная, неумытая, — очутилась на залитой светом улице.

По одну ее сторону на газоне росли деревья — видимо, поэтому улица и называлась Гарденс — Сады. Большой жирный голубь на ветке, раздув шею, приударял за голубкой размером помельче. Голубка семенила прочь, уклоняясь от его домогательств. На углу улицы стояла телега, куда здоровенный, медлительный мужчина флегматично стаскивал холщовые мешки и вытряхивал из них мусор.

«Это что, и есть мое будущее?» — глядя на него, подумала Милена.

Верзила размеренно вытряхивал мешки; видно было, как под кожей у него ходят туда-сюда бугры мышц. Бородач с косматой шевелюрой. Прямо-таки библейский пророк.

«Интересно, что происходит, когда тебя размещают в Мусорщики? — прикидывала Милена, проходя мимо бородача. — Скажем, ты вдруг внезапно обнаруживаешь, что в жизни только о том и мечтал, чтобы ворочать мусор? Дают тебе какой-нибудь вирус, и в тебе вдруг просыпается любовь именно к этой работе?» Мусорщик, не прерывая своего занятия, угрюмо покосился на Милену. «Ему бы короля Лира играть», — отметила та про себя. Между тем «королю» предстояло перетаскать еще достаточно много мешков, стоящих рядком вдоль бамбукового ограждения.

Милена мечтала быть поближе к театру. Вместе с другими сиротами она ставила сценки и, занимаясь непроизвольной режиссурой, как-то разом расцветала. Была ли хоть какая-то возможность для Милены Шибуш разместиться поближе к сцене?