Ролфа по-боксерски поводит покатыми плечами.

Вид у Милены сейчас, судя по всему, бледноватый. Она сидит, с несчастным видом уставясь в пол, что, видимо, несколько раздражает Ролфу.

— Милена, пойми: мне неинтересно то, что делается с «Комедией». Я не задумывалась над ней, как над чем-то серьезным, не готовила ее к исполнению. Да, меня, конечно, впечатляет та работа, какую ты проделала, чтобы ее поставить. Но! — не говорит, а будто фыркает она — это самое «но» заменяет ей теперь «тю», причем «но» выходит резче и внушительней. — Но «Комедия» теперь вряд ли может представлять для меня что-то новое, и уж тем более занимательное.

— А трудно тебе было перестраиваться?

Ролфа, заложив руки за голову, какое-то время с отстраненным видом раздумывает.

— Пожалуй, да. Поначалу. Я все никак не могла толком понять, какие частицы у меня поотпадали, а какие словно бы приклеились на место. Зои и Анджелу я какое-то время прямо приводила в ужас и терроризировала. Называла их «тупыми коровами». Вообще некоторое время я чувствовала, что баб на дух не могу переносить. Было у меня несколько собутыльников, в основном мужиков, и иногда — ни с того ни с сего — я вдруг сдуру на них западала. И это тем неожиданней, что ведь раньше, до той поры, я всегда соотносила себя с мужским полом. Они сами рассказывали, что это как будто твой же кореш начинает вдруг к тебе клеиться. Ничего такого, понятно, между нами не было.

Милена посматривает себе на запястье. Смотрит, как на поверхность кожи выскакивают малютки-клещики и начинают барражировать, все еще спрашивая: «Где Ролфа?» Хочется приложить запястье к ее руке, ощутить кожей ее тепло, шелковистость меха. Вот оно, начинается. Любовь, оттаивая, пробуждается вновь.

— Правда же, было здорово? — спрашивает Милена робким, умоляющим голосом. — Те три месяца?

— Да, разумеется, — отвечает Ролфа с раздраженной снисходительностью. — Давно, правда, это было. Помню, как я торчала днями у тебя в комнате, как в полудреме. Совсем расклеилась, квашня квашней. Ты уж извини насчет того бардака.

— Да что ты. Мне даже нравилось, — шепчет Милена.

— Могла хотя бы пол подмести в твое отсутствие, — хмыкает Ролфа.

— Ты теперь аккуратная?

— Ну, пытаюсь по мере сил, — говорит Ролфа со смешком.

«Я взываю к тебе через широкий глубокий каньон, и слова мои уносит ветер. Он уносит от меня тебя».

— Ты думаешь навестить там свою мать? — спрашивает Милена, неожиданно закашлявшись. — В Антарктике?

— Конечно. Вы с ней стали друзьями, да? Союзники против Семьи. — Ролфа обнажает в улыбке новые, белые зубы. Клыкастые. — Да, здорово будет проведать старую перечницу. А то неловко даже. Ни письма, ни весточки. Дочь называется.

У Милены от обиды и разочарованности сами собой стискиваются губы. Только то, что Гортензия сама вполне могла величать себя «старой перечницей», не дает ей всерьез рассердиться.

Ролфа замечает это и лишь еще раз насмешливо фыркает.

— Мать у тебя просто замечательная, — говорит Милена. — Я переживаю, как там она. Что-то от нее ничего не слышно.

— Да и мы тоже ничего не слышали, — замечает Ролфа. — Может, запила.

Письмо в запечатанном пакете на тот момент еще не пришло. «Но ты уже знаешь, Ролфа, о решении Семьи вернуть Гортензию в Лондон. Ты просто считаешь, что это не моего ума дело. И улыбаешься своими новыми клыками».

— Когда ты уезжаешь? — спрашивает Милена.

— Э-э, недели через три.

Беседа идет на убыль. За истекшее время событий произошло столько, что даже говорить толком не о чем.

— А ты… у тебя… появился какой-нибудь… ну, друг, спутник? — спрашивает Милена как бы невзначай, но голос беспощадно выдает себя тоненькой дрожью.

— Нет, — отрезает Ролфа.

Картина разрушения довершена. Ни у тебя, ни у меня так никого и нет. Режиссер чувствует холод одиночества. Жизнь ее, Милены, состоит в работе. Каким-то образом в ней всегда присутствовала память о Ролфе — в работе, в музыке, в самом ее звучании. Работа и сам факт того, что Ролфа где-то есть — пусть не здесь, пусть где-то в дебрях Лондона или где-нибудь еще, — оживляли, одушевляли эту незримую связь. Сама «Комедия» делала ее живой, ощутимой. Но артист и артистический миф — не одно и то же. И эта Ролфа, что сейчас перед ней, — уже не миф.

— Ролфа. Мне очень, очень, очень жаль, — произносит Милена, подразумевая: «Мне жаль, что я тебя разрушила».

— Чего меня жалеть, — Ролфа опять по-боксерски поводит плечами. В этой обновленной Ролфе, кстати, действительно гораздо больше мужского. — Не надо эту Ролфу жалеть; ее и не было бы без того прошлого. Хотя к той, прежней Ролфе я не возвратилась бы ни за что на свете. Опять эта слезливая хандра? Сопливая сентиментальность, творческие метания-искания, запись-перезапись партитур? Жить чем бог послал в наивной надежде на лучшее? Что бы, интересно, вышло в итоге с той Ролфой, а? Спилась бы, да в том же кабаке и подохла; всего делов.

— Или бы создала еще одну «Комедию».

— Да, или «Комедию», — кивает Ролфа с протяжным вздохом. — Только все это уже позади.

— Ролф, у меня такое ощущение, будто ты умерла. И убила тебя я.

— Ой, не распускайте по мне сопли, мадам, — ворчливо отвечает Ролфа. — Терпеть не могу соплей последнее время. Не вижу в них толку.

— Но ты же все равно это чувствуешь. Могла бы и признаться.

— Ну и признаюсь. Только в тягомотину играть не хочу. Кстати, вот почему опера меня последнее время раздражает: слишком медленно разматывается сюжет. Ходят, поют, хотя и так все ясно; нет чтобы сразу пожениться или разбежаться. Так нет же: два часа глаза и уши мозолят. А толку-то?

— Ну а если им есть что сказать… — Милена прерывает себя на полуслове. — Слушай, я… у меня вообще-то есть время забежать в кафе. Может, ты поесть хочешь?

Рот у Ролфы кривится в скептической ухмылке.

«Она боится, что меня все еще к ней тянет, поэтому хочет поскорей отделаться. Она и пришла сюда затем, чтобы разрыв был полным и окончательным».

— Да нет, мне до дома надо добраться; там и поем.

Ролфа, хлопнув по пуфу, решительно поднимается и водружает на голову шляпу.

«Наверно, уже жалеет, что вообще пришла».

— Спасибо, что зашла навестить, — говорит Милена. По телу разливается холод одиночества.

— Да ну, — приветливо отвечает Ролфа. — Типа, по старой дружбе. Извини, что как снег на голову, от дел отвлекла.

— Всех дел не переделаешь, — упавшим голосом произносит Милена.

— Да уж, — с беспощадной сердечностью соглашается Ролфа, — ты ж у нас звезда.

Пауза. Милене все холоднее.

— Кстати, у меня тут осталось кое-что твое.

Неожиданно что-то вспомнив, она поднимается с пуфа и идет к встроенному шкафу (в ее новой партийной квартире мебель в основном встроенная), где что-то ищет в ящике среди всяких баночек и запасных батареек. В порыве отчаянья она, разбрасывая банки, выдергивает оттуда какой-то предмет. Комок грязного войлока, пахнущий детством. Милена поворачивается и протягивает его Ролфе.

— Вот.

— Ой, Пятачок, — удивляется Ролфа.

— Забирай, он мне не нужен, — говорит Милена уже со злостью.

Ролфа протягивает руку и берет его. Она стоит, задумчиво гладя ему ушки, трогает животик, словно удостоверяясь, что это на самом деле он, тот самый. А затем, как-то вздрогнув, словно прикоснулась к чему-то холодному, возвращает куклу Милене.

— Я его специально оставила. В подарок, по старой дружбе, — и пожимает плечами в полной растерянности.

Они смотрят друг на друга. Наконец Милена забирает Пятачка обратно.

— Ну ладно, там меня уже заждались, поди, ужин провороню, — произносит наконец Ролфа, протягивая руку. — Ну, пока, что ли.

— До свиданья. — Милена отвечает на рукопожатие.

Ролфа, устрашающе большая, она склоняется над Миленой, как взрослая над малышом. Милене хочется драться.

«Ну зачем вообще все эти слова? Что, нельзя так уйти?»

Пригнувшись под притолокой кукольного домика, Ролфа выходит на лестницу. Милена стоит в проеме, чувствуя себя отверстой, зияющей раной. Ох уж эта неизбежная дань вежливости, лучше б всего этого вообще не было.