Она знала все его склонности, слабости, страхи. Нарцисс, секретарь императора, был ее доверенным. Если эти двое хотели кого-нибудь погубить — взять хоть несчастного Аппия, мужа ее собственной матери, — они начинали всем рассказывать, что видели один и тот же вещий сон, смысл которого растолковывался прорицателями. Этого самого Аппия они видели подходящим к императору с кинжалом, спрятанным в складках тоги. Злодей бросался на Клавдия и убивал его.

Все это было рассказано императору незадолго до появления во дворце самого Аппия, специально приглашенного Нарциссом. Увидев Аппия, Клавдий обезумел от страха и отдал телохранителям приказ немедленно его убить.

Тело вытащили из дворца, а рабам приказали смыть следы крови с мраморных плит.

Таковы были власть и коварство Мессалины. Ей вздумалось, например, сделать своим любовником некоего циркача по имени Мнестер. Тщедушный, но гибкий и сладострастный, как кошка, этот человек не поддавался ее притязаниям. Чтобы завоевать его, она велела отлить из бронзы его статую. Однако циркач продолжал сопротивляться, опасаясь преследований со стороны ее мужа и в то же время содрогаясь от мысли о возможной мести ненасытной Мессалины.

В один прекрасный день его вызвали во дворец, и император в присутствии супруги пригрозил циркачу смертной казнью, если тот не исполнит ее желания. Присутствовавшие веселились от души, а Мессалина потянула за собой слабо отбивавшегося Мнестера.

И у этой женщины мне предстояло просить помилования для философа?

Я подумал о том, что в этом деле мне может быть полезна Агриппина. Будучи соперницей жены императора, приходившегося ей дядей, она, как хищная птица, кружила над ним, поджидая, когда можно будет обратиться с просьбой о покровительстве для ее сына Луция Домиция. О ребенке говорили, что он быстро подрастает, уже умеет скакать верхом, превосходя в этом искусстве многих, и декламировать как настоящий актер.

— Повидай также Агриппину и ее ребенка, — добавил Сенека. — Если мы хотим, чтобы наши идеи не пропали втуне, надо использовать все и всех.

Я обреченно опустил голову. Эти слова, как широкий плащ, скрывали стремления и амбиции Сенеки, досаду от того, что он отстранен от власти и богатства. И все же я осмелился поделиться с ним своими сомнениями.

Учитель положил руки мне на плечи, заглянул в глаза и попросил не отводить взгляда.

— Мудреца не должно судить так, как это делаешь ты, Серений, — сказал он. — Чтобы достигнуть высших целей, он может позволить себе кое-что, не вполне подобающее. Он не отказывается от благонравия, а лишь приспосабливает его к обстоятельствам. Методы, которые используют другие в погоне за славой и удовольствиями, он может употребить в благородных целях. Нам необходимо добиться влияния на императора, чтобы удержать его от безумия. Какой смысл лелеять свою мудрость здесь, на Корсике, среди коз, колючек и скал, если можно стать советником правителя самой большой империи в мире? Возвращайся в Рим, Серений, тебе это не запрещено. И постарайся действовать наилучшим образом.

Я покинул остров, мучимый сомнениями, но твердо решив помочь Сенеке в достижении его целей.

В первые дни после возвращения с Корсики я чувствовал себя в Риме как пьяный. Я отвык от толпы, от зловония, перемешанного с запахом духов ярко размалеванных женщин и юношей с крашеными кудрями и намазанным ртом, выставлявших напоказ свои ляжки, смуглый торс и мускулатуру. Об меня терлись. Меня толкали. Возможно, чтобы спровоцировать скандал, или обокрасть, или вовлечь в свои грязные игры.

У трактиров и публичных домов толпились проститутки. Они зазывали меня, я отворачивался, прячась в пестрой толпе горожан. Гладиаторы в сопровождении подружек прокладывали себе путь кулаками. По одежде и цвету кожи я узнавал в них фракийцев, галлов, греков, египтян. Империя выплеснула своих подданных на улицы, в амфитеатры, бани, лавки и кабачки. Проплывали сенаторы, возлежащие в своих носилках, рабы расталкивали толпу ударами палок. Астрологи и прорицатели торговали амулетами и предсказывали судьбу. Внезапно послышались крики и ругательства: конные германцы из императорской гвардии, врезавшись в толпу на полном ходу, давя прохожих, опрокидывали прилавки торговцев вином и хлебцами.

Мне удалось укрыться на вилле Сенеки. Его слуги и рабы, мечтавшие о возвращении хозяина, забросали меня вопросами: как скоро следует ждать его приезда? Они же поведали мне о слухах, которые ползли по городу, перечислили, кого успела за это время сжить со свету Мессалина. Эта жадная и ненасытная волчица была так уверена в своем могуществе, что нимало не скрывала своего разврата. Она совокуплялась с любовниками прямо в императорском дворце, чуть ли не на брачном ложе, и Клавдий молчал. Он таскался от застолья к застолью, постоянно пьяный, в блевотине, и засыпал в объятиях своих восточных любовниц — Кальпурнии и Клеопатры.

И это был император? Все повторяли, что он так же жесток и развратен, как и его племянник Калигула, и — тут голоса понижались до шепота — кончит так же плохо.

Мне рассказали о некоем Сильвии, консуле, который, должно быть, полностью уверенный в своей безнаказанности, уже открыто говорил, что следующим императором станет он. Я видел этого молодого гордеца на ступенях сената, в окружении солдат, всадников, вольноотпущенников, сенаторов, уже льстящих и заискивающих перед ним — в расчете на будущее.

Интриги, взятки, разврат, заговоры бурлили в Риме, перехлестывали через край, превращая город в зловонное болото. Запах смерти витал над ним.

О Корсике я вспоминал с сожалением.

Однажды раб принес мне послание от Агриппины. На табличке властной рукою было начертано одно слово: «Приходи». Она призывала меня к себе.

Я отправился на Эсквилин, на виллу, где она жила со своим сыном Луцием Домицием.

Мальчик прохаживался по атриуму в сопровождении кормилиц Эглогии и Александры и громко декламировал стихи на латыни. Учителя Берилл и Аникет слушали и исправляли ошибки. У колонны стоял его опекун Асконий Лабея. Рядом присел на край бассейна египетский жрец Херемон. Имена этих людей я узнал позже от Агриппины.

— Ты в Риме, Серений, и до сих пор не навестил меня? — Эти первые слова она произнесла сухим, не предвещающим ничего хорошего тоном.

Ее худое тело было задрапировано длинной белой туникой, волосы завиты, вокруг глаз, подведенных синим, залегли черные тени.

— Послушай моего сына, — сказала она, прерывая мои объяснения.

Жестикулируя и улыбаясь, Луций Домиций читал стихи — он явно ждал комплиментов и восхищения.

— Это учителя греческого, а это египетский жрец, — объясняла она. — Луций должен всему научиться у своих наставников. Я хочу, чтобы он был достоин Августа и Цезаря. Если однажды…

Она закрыла глаза, и ее лицо стало похоже на маску с черными глазницами.

— Когда Сенека возвратится с Корсики, — снова заговорила она, — а он возвратится, потому что я этого хочу, а боги требуют, он обучит моего сына всему, что знает сам. Луций Домиций должен стать лучшим оратором в Риме. И потому Сенека обязан быть рядом с ним. И ты, Серений.

Перестав декламировать, Луций подошел к нам и стал следить за разговором. Поймав его взгляд, я был поражен острым и напряженным выражением его глаз. Учитель Аникет похвалил мальчика. Лицо ребенка расплылось в самодовольной улыбке, которую сменила деланная робость скромного и старательного ученика.

— Ты должен стараться изо всех сил, Луций, будь требователен к себе, — обратилась к нему мать. — А вы, — она повернулась к Аникету и Бериллу, — будьте с ним строги. Отвечать за его ошибки и невежество придется вам. Луций — сын Аполлона, в его жилах течет кровь Цезаря и Августа. Не давайте ему поблажек!

Луций втянул голову в плечи, как бы опасаясь удара, и учителя увлекли его в противоположный угол атриума. Неожиданно он выпрямился и подпрыгнул, но тут же снова согнулся, как будто пожалев, что так легкомысленно выдал себя. Было видно, что он уже научился скрывать свои чувства и остерегаться окружающих. Он обернулся и посмотрел на меня. В его глазах были тоска, гордость и необузданность. Взрослый человек, который проклевывался в этом ребенке, показался мне страшен.