Но и этого Агриппине было недостаточно. Я выяснил, в частности, что трибун с подразделением преторианцев был послан из Рима в Галлию, где Лоллия отбывала свою ссылку. Им было поручено принудить ее к самоубийству.

В Риме все склонялось перед Агриппиной.

Ожидая приказаний, каждый день являлся Паллас, верный пес, которому она отдавала свое тело как высшую награду за службу.

Некоторое время спустя она потребовала, чтобы другая женщина, Кальпурния, одна из куртизанок Клавдия, была изгнана из города за то, что когда-то император покупал ее красоту, тем самым нанося ужасное оскорбление Агриппине, своей супруге. Изгнание означало неизбежную смерть вдали от столицы. Когда задуманное свершалось, ни сенаторы, ни император уже не помнили о жертве. Агриппина же, напротив, следила, чтобы охранники, которым было поручено преследовать жертву, привозили доказательства гибели попавшего в немилость. Она с удовольствием рассматривала и ощупывала кольцо или браслет, принадлежавшие покойнику, любила выяснять подробности последних минут. Достало ли обреченному мужества самому перерезать себе горло или вскрыть вены или все же пришлось прикончить его ударом меча? С остановившимся взглядом выслушивала она эти рассказы. А потом, умиротворенная, несколько дней подряд присутствовала на уроках, которые Херемон и Сенека давали ее сыну.

Я тоже бывал там, оставаясь в каком-нибудь полутемном углу. Меня поражали внимание, с которым ребенок слушал учителей, уместность и четкость задаваемых им вопросов.

Херемон, автор «Истории Египта» и нескольких исследований о религии этой провинции, рассказывал ему о боге Солнца. Луций Домиций прервал его и с гордостью сообщил, что он, как и фараоны, тоже родился от бога Солнца.

Затем Сенека тихо и протяжно рисовал ученику образ доброго принца, который должен верить в бессмертие души и прислушиваться к голосу разума, а не своих страстей. На этот раз вмешалась Агриппина — она заявила, что не хочет, чтобы Луцию Домицию забивали голову философией и всякими восточными верованиями — этой моралью рабов. Ее сын не должен стать последователем религий и сект, утверждавших, будто люди, независимо от их происхождения — будь они потомками богов и императоров или отродьем рабов и вольноотпущенных — обречены на бессмертие души.

— И ты утверждаешь, Сенека, что рабы, распятые Крассом, или те, которых преследовал мой предок Цезарь, и вправду имели душу?

Она потребовала, чтобы Клавдий запретил в Риме иудейские секты, публичные диспуты которых смущали горожан. Моисей или этот Христос, чьими учениками объявляли себя некоторые иудеи, не имели права быть гражданами Рима, самого большого города в мире, мозга и сердца великого государства — империи.

Агриппина расхаживала взад и вперед. Ее сыну, продолжала она угрожающим тоном, нужны уроки не философии и целомудрия, а риторики: он должен стать самым выдающимся оратором Рима. И, поколебавшись, добавила:

— Он будет сыном императора.

Она была так уверена в себе, что не считала нужным скрывать свои планы.

Я видел, как она кружила около Британика, сына Клавдия и Мессалины, восьмилетнего ребенка с большими внимательными глазами, длинной шейкой и прозрачной кожей. Она ласкала его кончиками пальцев, касалась своим покрывалом — черным, как у отравительницы Лукусты, обнимала и нашептывала, что Луций Домиций будет ему старшим братом и защитником.

Позже Сенека рассказывал мне, что она приказала одному из своих верных людей добиться от сенаторов требования, чтобы помолвка Октавии и Луция Домиция непременно дополнялась усыновлением ее мальчика императором Клавдием. Для этого будет достаточно, чтобы Клавдий явился в сенат и объявил о своем решении усыновить ребенка жены.

Я был удивлен. Если император согласится на это, то судьба Британика, его единственного наследника по плоти и крови, будет решена раз и навсегда. Кто поверит в сказки о том, что старший будет защитником младшего?

Во взгляде Луция Домиция, когда он смотрел на Британика, ясно читалось желание победить. А за этим желанием стояла смерть — черная Лукуста, проникающая во дворец со своими склянками, чтобы подлить яду в стакан ребенка.

Я предупредил об этом Сенеку, и он ответил мне так:

— Я тебе уже говорил, Серений: ветер сам выбирает деревья, которые хочет вырвать с корнем. То же и в семьях наших властителей. Бессмысленно пытаться изменить этот естественный ход вещей, который ничуть не более жесток, чем выбор богов на поле битвы, наводящих парфянскую стрелу или германский дротик на ту или иную жертву. Кто знает, что сталось бы с тем трибуном или этим полководцем без вмешательства высших сил? Пусть все идет, как идет, а мы сосредоточимся на том, чтобы вложить в голову Луция толику умеренности и разума.

Итак, в конце февраля, на тринадцатом году своей жизни, сын Агриппины Луций Домиций стал старшим сыном императора. А поскольку он уже был помолвлен с дочерью Клавдия Октавией, то превратился в жениха собственной сестры… Но это никого не смущало.

На двадцать пятый день месяца февраля под сводами императорского дворца прозвучало имя — Тиберий Клавдий Нерон. Так был наречен приемный сын властителя Рима. Имя Нерон взято из языка сабинян, оно означает «храбрый».

Я наблюдал за ним. Его губы дрожали. Он метал гордые и вызывающие взгляды, в которых, однако, сквозили тщеславие и страх.

За несколько дней на моих глазах Нерон распустился, как ядовитый цветок. Агриппина не оставляла его ни на минуту, беспрестанно наклонялась к нему, словно прикрывая собой. Чтобы поговорить с ним, она подходила так близко, что казалось, будто она облизывает ему лицо, подобно львице, ухаживающей за своим детенышем. Выпрямившись, резко выкрикивала:

— Перед вами Нерон, старший сын императора Клавдия! Нерон, мой сын, в котором соединились самые знаменитые династии империи — Юлиев и Клавдиев, Цезаря и Августа!

Она подталкивала мальчика, похлопывая его по спине, чтобы он не горбился и высоко держал голову. Все склонялись, заискивающе глядели в глаза и спешили поприветствовать Агриппину и ее сына Нерона, сына бога Аполлона и императора Клавдия.

Поначалу он казался удивленным и в его глазах сохранялось выражение боязливого недоверия, но постепенно оно сменилось самодовольством. Он изменился даже внешне: казался более рослым и широкоплечим. Если ему хотелось расположить к себе окружающих, у него на лице появлялась трогательная, чуть стеснительная улыбка, которая, однако, быстро уступала место выражению скуки. Так что сенаторы, трибуны, судьи, консулы и ростовщики, вольноотпущенники, увешанные драгоценностями и лоснящиеся от богатства, ощущали в его присутствии растерянность и беспокойство. Своими речами, своей лестью они старались обратить на себя внимание Нерона, вызвать в нем хотя бы искру интереса.

Я собирался поделиться с Сенекой чувствами, которые вызывали во мне эти сцены, но он не захотел меня слушать. Как и прочие, учитель не мог забыть, что находился на службе у того, кого люди и боги назначили старшим сыном императора и, если воля Агриппины исполнится, его преемником.

Покидая позже императорский дворец, Сенека заметил мне, что выбранное имя, родовые связи способны перевернуть жизнь человека. И если такой человек прорвется однажды к власти, империя и все народы, внутри и вовне ее границ, содрогнутся.

— Мудрость, Серений, заключается в том, чтобы понять и принять то, чего хотят люди и боги.

Но больше всего меня удивляли и пугали неистовая решимость и амбиции Агриппины.

Когда я видел, что она приближается к Британику, которому едва сравнялось восемь лет, то опасался, что она в своем стремлении устранить все препятствия с пути Нерона покончит с родным сыном Клавдия прямо на наших глазах. Но она довольствовалась тем, что оскорбляла и унижала его, стараясь отдалить мальчика от тех, кто верил в него, надеясь однажды восстать вместе с ним против Нерона и его матери. Но как могли они надеяться на что-то, если Агриппина каждую ночь отдавала свое чувственное тело императору, старому дядюшке, хромому заике, воображавшему, что он продолжает править империей, тогда как жена потихоньку забирала в свои руки все нити власти, расчищая своему сыну путь на самый верх?