— Они молились за казненных рабов, — заметил я.

Сенека подошел и сел возле меня на свое узкое ложе.

— Они не осуждают рабство, — ответил он. — Я узнал, что семьи римских аристократов, разделяющих эти верования, держат рабов, исповедующих ту же религию, что и хозяева. Они их не освобождают, но обращаются с ними хорошо.

Я спросил учителя:

— Что ты о них думаешь?

— Я никогда не видел никого, кто вернулся бы из царства мертвых, — прошептал он. — Они же верят, что Христос воскрес и все мертвые однажды восстанут из мертвых.

— Учитель, но ведь ты веришь в бессмертие души. Сколько раз ты сам говорил мне это!

Сенека улыбнулся.

— Надо пользоваться всем, в том числе и этой мыслью, не забывая чувства меры. Ученики Христа меры не знают. Они верят в воскресение и, следовательно, отказываются от удовольствий жизни. Ни мяса, ни вина, только овощи и немного воды. Ты будешь страдать от этого, Серений: они осуждают оргии, которым ты предавался с удовольствием и без раскаяния. Ты был благодарен Нерону за девственниц и юных эфебов. Я видел это!

Он рассмеялся.

— Но, может быть, этот Павел из Тарса — самый суровый последователь Христа? Возможно, другие мудрее…

Он нахмурился.

— Давным-давно, в Египте, когда смерть казалась мне далекой, я не торопился пользоваться жизнью. Я тоже был аскетом и довольствовался несколькими фигами в день. Теперь смерть подошла ко мне так близко, что я наслаждаюсь каждым, даже самым маленьким глотком вина с моих фалернских виноградников… Что меня удивляет, так это божество, которое они себе выбрали. Этот Христос. Все религии — наша, греческая, египетская — поклоняются могущественным богам. Они почитают императоров. Наш — сын Аполлона, солнечный государь, достославный правитель рода человеческого. А их Христос кажется мне униженным и обездоленным, и на голове у него не золотая корона и не лавровый венок, а терновый венец, какие носят приговоренные. Он был распят как обыкновенный раб.

Сенека наклонился ко мне.

— Хотя, может быть, в этом Его сила? Ведь рабов так много… — прибавил он.

И, отстраняясь, тихо заключил:

— Мы все можем стать рабами и умереть, как они.

В дни, последовавшие за казнью рабов, я собирался покинуть Рим. Я еще раз побывал на месте казни: кресты были повалены, пепел развеян.

От солдат и гладиаторов, чьи учения проходили сейчас на пустыре, на земле, пропитанной кровью мучеников, я узнал, что тела распятых сбросили в окружающие амфитеатры рвы, где держали хищников.

Эти люди издевались над учениками Христа, над их верой в воскресение. Гладиаторы смеялись: никогда не видели они, чтобы тело, растерзанное когтями и клыками льва, тигра или медведя вставало на ноги, как живое. Они презирали эти восточные сказки и, насмеявшись всласть, вновь начинали биться. Иногда они увлекались и, вместо того чтобы просто тренироваться, схватывались насмерть.

Уверяли, что среди зрителей, приходивших посмотреть на учения, часто бывал Нерон, прикрывавший лицо краем тоги. Он подбадривал гладиаторов и подстрекал их драться всерьез, до кровавого исхода, обещая победителю награду.

— Нерон любит кровь, — заключил Сенека.

Император выписал из Египта человека с красными глазами и волчьими клыками, питавшегося, как дикое животное, свежей плотью, и любил смотреть, как египтянин терзает и пожирает человеческое тело. Поприсутствовав на такой трапезе, Нерон созывал во дворец куртизанок, шлюх самого низкого пошиба, чтобы они развлекали его.

Он объявил Сенеке:

— Ни один император до меня не знал пределов того, что он может приказать или сделать.

Он звал свою «супругу», евнуха-вольноотпущенника Спора, накрашенного и одетого, как Поппея, и овладевал им как женщиной, приговаривая:

— Никто не соблюдает целомудрия, я же осмеливаюсь делать на глазах у всех то, чего не смел ни один император.

Потом он приказывал наполнять ванну снегом, чтобы вода была холоднее. И грозил смертью всякому, кто попытается доказать ему, что в Рим невозможно доставить снег с Апеннин.

— Я правитель рода человеческого! — кричал он. — Кто смеет оспаривать желания и волю сына Аполлона?

Вольноотпущенники, куртизанки, доносчики — все его окружение, жадное до подачек, приветствовало императора и заходилось от восторга при виде Нерона, каждый день щеголявшего в новых нарядах и драгоценностях. Всем нравилось, что он, собираясь ловить рыбу, требовал, чтобы ему сплели золоченую сеть на пурпурных и алых канатах. Его мулы должны быть подкованы серебром, а погонщики носить одежды из сукна, производимого в Апулии, в городе Канузий, который славился своими тканями.

Если он играл в кости, то ставил по четыре тысячи сестерциев, а если его развлекал шут, актер, жонглер или музыкант, то он расплачивался с ним виллами и сундуками денег. Но мог и пустить по миру, сослать, приказать избить до полусмерти, если выступавший ему не понравился или превосходил Нерона своим искусством.

Император желал испробовать все — от удовольствий публичного дома до неистовства изнасилования. И когда он отправлялся из Рима в Остию, то требовал, чтобы все римские проститутки стояли по берегам Тибра, возле построенных для этого случая таверн и, когда он проезжал мимо, принимали соблазнительные позы, приглашая его войти. С помощью своего изумруда Нерон жадно рассматривал их, ворча от удовольствия.

Потом он садился на корме своего судна, приказывал своим придворным поэтам читать стихи, и, если кто-нибудь из них произносил: «Когда умру, пускай земля огнем горит!» — Нерон выкрикивал:

— Нет, нет, пусть это случится при моей жизни!

И все ликовали, аплодируя его остроумию и таланту импровизатора.

Как и Нерон, я поехал в Остию. Я хотел сесть на корабль, который мне укажут судьба и боги, и который увез бы меня в какую-нибудь удаленную провинцию империи, по ту сторону моря, может быть, в Армению, где войска Корбулона по-прежнему сражались с парфянами. Или в Иерусалим: этот иудейский город манил меня.

К Поппее приезжал иерусалимский первосвященник, и она убедила Нерона позволить иудеям возвести высокую стену, которая отделила бы главный городской храм от дворца царя Ирода.

Меня интересовала секта Христа, противостояние двух религий, расколовшее иудеев. После казни рабов Педания римские евреи стали изобличать тех, кого они называли христианами, как врагов императора. Некоторых из них бросали на растерзание хищникам, а чтобы они не могли защищаться, связывали им руки и ноги. Чернь смотрела на это и хохоча предлагала им воскреснуть, как это сделал их учитель Христос.

Мне хотелось увидеть и Массалию, город в Нарбоннской Галлии, где жил в ссылке благородный Сулла, бросивший вызов Нерону, а также отправиться в Азию, где находился изгнанный из Рима Рубеллий Плавт с узким кругом соратников-стоиков.

Может быть, однажды эти люди сумеют поднять провинции против императора, которому едва минуло двадцать пять лет, чьи затеи с каждым днем становились все безумнее.

Однако когда я прибыл в Остию, разыгралась страшная буря. Как скорлупки раздавила она о пристань и скалы почти две сотни судов, разметала по поверхности моря их обломки и утопила большую часть экипажа. Я оказался лицом к лицу со свинцовым морем, разгневанным божеством, которое давало мне понять, что отказывается исполнить мое желание и хочет, чтобы я оставался в Риме.

И я вернулся. Я словно впервые увидел город, который когда-то меня привлек и соблазнил, хотя я знал о таящихся в нем разврате и жестокости, о преступлениях, которые там совершались, о пороке, который его разъедал. Но мне нравилось, что в городской толпе можно было встретить граждан со всей империи, быть одним из друзей Сенеки и даже — я уже признавался в этом — посещать императорский дворец и участвовать в роскошных оргиях, которые устраивал Нерон.