Прощай, учитель, пастырь моих мыслей. Прощай, Сенека.

Я еще раз приходил в его римское жилище. Говорили, что Нерон положил на него глаз. Прошелся по аллее, по которой мы столько раз гуляли вместе. Остановился перед статуей Аполлона, свидетельницей наших бесед.

По Риму распространился слух, что на руинах разоблаченного заговора зрел другой: преторианцы, трибун Сибрий Флав и центурион Аспер намеревались, покончив с Нероном, устранить и самого Пизона, чтобы передать бразды правления империей Сенеке. Философ не имел ни малейшего отношения к преступлениям императора и, напротив, своей мудростью, стремлением к умеренности и милосердию, уважением к традициям вознес себя в ранг самых достойных мужей Рима, хотя ни о чем подобном он и не мечтал.

Нерон правил. А Сенека пытался давать ему советы, стараясь помешать развиться его дурным наклонностям, потому что хорошо знал необузданную и развращенную натуру молодого императора.

Нерон продолжал править, но теперь уже никто и ничто не могло положить предел его безумию.

Месть Нерона обошла меня стороной, хотя он знал — и его шпионы уж конечно напоминали ему, — что я был другом и учеником Сенеки.

В отличие от многих великих римлян я не просил его о пощаде. И не благодарил за смерть своих близких, как это делали многие богатые сограждане.

Убийства были столь массовыми, что повсюду в городе можно было видеть похоронные процессии. Дома казненных преторианцев украшались лавровыми ветками, как в дни военных побед. Домочадцы убитых делали вид, будто гордятся тем, что карающий меч императора пал на их друзей или родственников, выделив их семейство из числа прочих. Я видел, как эти перепуганные люди теснились у трона, чтобы поцеловать руку Нерона, как будто перед ними было божество.

Один консул даже выдвинул в сенате предложение построить храм бога Нерона. Но император отказался, зная, что такие почести воздаются лишь усопшим владыкам: он опасался, как бы этот храм не стал предзнаменованием его скорой смерти. Однако он согласился, чтобы апрель переименовали в «месяц Нерона», и освятил в храме Юпитера-мстителя кинжал, которым Сцевин намеревался убить его.

С презрительной улыбкой выслушивал он верноподданнические речи сенаторов, которым объявил о разгроме заговора и о том, что он убивал, лишь защищая себя и стараясь спасти империю.

А когда сенатор Юний Галлион, старший брат Сенеки, встал и со слезами на глазах стал умолять сохранить ему жизнь, и запятнал себя позором, обвинив своего младшего брата в том, что он желал смерти императору, Нерон покинул сенат, не дослушав труса.

То, что я был еще жив, удивляло меня.

Увидев трибуна Варена, командующего когортами германцев в преторианской гвардии Нерона, появившегося в вестибюле моего дома в Капуе, я подумал, что в обличии этого солдата в шлеме, ступавшего медленно, положив руку на рукоять меча, в мое жилище вошла смерть.

Кинжалы, чтобы вскрыть вены, и флаконы с ядом были у меня наготове. Мой управляющий, вольноотпущенник Нолис, моя возлюбленная Сала, тоже бывшая рабыня, и хирург-грек Синирас были рядом со мной. На их лицах читались страх и отчаяние.

Варен передал мне послание Нерона.

Император беспокоился о моем здоровье. Ибо какая иная причина могла побудить меня покинуть столицу, где я мог рассчитывать на дружеское расположение, которое он испытывал ко всем, кто ему верно служил? Нерон причислял к ним и меня. Он просит вернуться, как только это станет возможно. Он надеется, что я не заставлю его ждать.

Мне вспомнились слова Сенеки: если не можешь уничтожить тирана, то следует или бежать, или служить ему. И я вернулся в Рим, убежденный, что нахожусь под покровительством божества, которое удерживает меч тирана. Должно быть, одного из тех, которым Нерон почти ежедневно приносил жертвы.

Я вспомнил о Христе. Тех, кто верил в него, предали смерти. А может быть, это он защищал меня, в благодарность за мое возмущение и протест против мучений, которым тиран подверг его учеников? И я вознес ему молитву, не зная ни слов, с которыми следовало к нему обращаться, ни даров, которые следовало ему приносить.

С самого приезда я оценил сколь милостив ко мне император, глядя на ту жестокость, которая захлестнула столицу.

Детей приговоренных уничтожали вслед за родителями. В Риме на них была объявлена настоящая охота. Им перерезали горло, морили голодом, травили ядом, убивали вместе с рабами и учителями.

Я увидел город, стоящий на коленях, где похороны жертв сменялись благодарственными церемониями в храмах богов, благосклонных к Нерону. Он шествовал по Марсову полю, окруженный германскими гвардейцами. Входил в сенат, где требовал увековечить в изваяниях Тигеллина и Нерва, одного из его советников и самого бессовестного льстеца и доносчика. Он возблагодарил Натала за его признания, которые помогли разоблачить заговор, а также за то, что он разоблачил Сенеку как истинного вдохновителя интриг Пизона. Он щедро одарил Милиха, шпиона, которого стал называть «спасителем». И продолжал казнить тех, кому до сих пор удавалось ускользнуть от доносчиков и палачей.

Так было, например, с префектом преторианцев Фением Руфом. Взяв на себя роль доносчика и палача, он попытался скрыть свое участие в заговоре Пизона. Но когда обвиняемые — Сцевин и преторианцы — стали обличать его, он смешался и, обливаясь потом, затравленно смотрел вокруг. Нерон приказал заковать его в цепи.

Руф умер как трус. Даже в своем завещании он продолжал умолять Нерона о пощаде. Он обливался слезами до той самой минуты, когда палач обрушил свой меч на его голову.

Центурион Аспер держался твердо даже перед Нероном, который его допрашивал.

— Я мог помочь тебе, только убив тебя, ведь ты замарался с ног до головы, — сказал он императору.

Нерон отступил, дрожа, а центуриона поволокли к месту пыток и казни.

Трибун Сибрий Флав также обвинял Нерона. Тот, склонившись над узником, спросил, почему он нарушил клятву, данную императору?

— Я возненавидел тебя, — ответил Флав. — Не было воина, превосходившего меня в преданности тебе, пока ты был достоин любви. Но я проникся ненавистью к тебе, когда ты стал убийцей матери и жены, лицедеем и поджигателем.

Флав говорил решительно и энергично, и Нерон бежал, опустив голову, а вслед ему неслись слова, которых до сих пор никто не осмеливался ему сказать.

Честь и слава трибуну Сибрию Флаву, который, стоя у могилы, вырытой для него палачом Вейаном Нигером, тоже трибуном, нашел в себе мужество сказать ему:

— Нигер, постарайся хотя бы ударить как следует.

Рука палача дрогнула, и отрубить Флаву голову он сумел лишь со второго удара. Впоследствии он хвастался перед Нероном своим подвигом, говоря, что убивал трибуна полтора раза.

Жестокость тирана была заразной, как чума. Нерон льстил трусам и развратникам. Он надеялся подкупить их, раздавая преторианцам по две тысячи сестерциев каждому и бесплатное зерно.

Мужественным оставалось лишь умирать или молчать. Я выбрал последнее, и мне было стыдно за это, особенно когда я узнал, что Лукан, племянник Сенеки, принял смерть, декламируя одну из своих поэм, где рассказывалось о последних минутах раненого воина, гибнущего в море: «Он четвертован, он разрублен пополам, и кровь его не бьет струей из раны, а медленно капает из разрезанных вен. Сотрясающая душу судорога, отзываясь в растерзанном теле, гаснет в холодных волнах».

Честь и слава Лукану.

Слава трибуну Гавию Сильвану, который принес Сенеке приказ умереть.

Некоторое время спустя Тигеллин узнал, что Сильван, как и префект Руф, центурион Аспер и трибун Флав, тоже участвовал в заговоре. Однако Нерон недовольно заявил, что не хочет смерти Гавия Сильвана. Он отказывался даже допросить его, ведь Сильван выполнил его приказ и Сенека мертв. Пусть этот трибун остается в живых!