Два дня в июле остались в полковой памяти особенно отчетливо. Один был облачен и хмур, другой солнечен и ясен. В первый день произошла нелепая и страшная трагедия, во второй же день вроде бы ничего не произошло. Однако два эти дня разделяет нечто куда большее, чем метеорологические условия и событийная хроника.
15 июля 1944 года погибли де Сейн и механик Белозуб, которого де Сейн звал «философом» и который прибыл в группу год назад.
«Какого прекрасного товарища потеряли мы, жизнерадостного и неистощимого на выдумки, простого, искреннего и честного! Вторая эскадрилья понесла тяжелые утраты: две недели назад пропал без вести де Фалетан, сегодня погиб де Сейн. Лейтенанты Соваж, Шик и Лебра хоронят нашего товарища в Дубровке, тогда как в Микунтани мы, построившись в каре по приказу полковника Пуйяда, отдаем погибшему последние почести минутой молчания.
Наша новая база удалена на запад на 400 км…
Сверху было видно, как вдруг оборвалась монотонная и бескрайняя, так, что не охватишь глазом, русская равнина, по которой мы прошли с Волги. Мы даже не в силах сдержать рукоплескания, увидев собор из красного кирпича, окруженный живописной лужайкой».
«16 июля. Изнурительная жара.
Мы расположились на большой ферме, крытой черепицей. Это часть огромной частной усадьбы. Посреди фермы — выложенный камнем колодец, с водокачкой, «как во Франции»… Окрестности холмистые, перелески и поля; горизонт ограничен 500 метрами. Живут здесь поляки, среди них много молодых людей. Мы им очень симпатичны. А от них то и дело слышим вопрос: «Будут ли у нас колхозы?»
Мы снова вступаем в контакт с миром индивидуализма…»
Россия умывалась водой льющейся, зорко подметил один историк, потому здесь в ходу рукомойники и кружки для слива воды; Запад умывался водой стоячей и придумал поэтому таз… Впрочем, все это детали и элементы быта, входящие чуть ли не в ландшафт и уж во всяком случае — в уклад жизни. Но, перебираясь с Березины на Неман, летчики уловили не столько смену ландшафта, быта, уклада, сколько смену атмосферы, духа.
Гибель ли де Сейна на самой кромке русской земли так их поразила? Но ведь летчики все были привычны смотреть смерти в лицо и встречать ее, как подобает воинам: даже самый глубокий траур никогда не размягчал их воли. Дело скорее в том, к а к погиб де Сейн.
Де Сейн погиб, как за две недели до него погиб де Фалетан.
Запись в журнале:
«Де Фалетан на Як-7 отправляется вместе со своим механиком на место, где он оставил неисправный самолет, взлетает и берет обратный курс. Но он не возвращается».
Из донесений наземных частей стало ясно, какая трагедия разыгралась в воздухе. Самолет явно подыскивал площадку, чтобы сесть; но в районе передовой земля всегда изрыта и перепахана. А самолет уже заваливался, падал… Почему же летчик не выпрыгнул с парашютом? Бруно де Фалетан до конца боролся за жизнь механика Сергея Астахова и свою жизнь. Но спасти он мог бы только одну — свою…
Эта трагедия разыгралась, когда никого из товарищей не было в небе. Следующая, повторившись точь-в-точь, произошла вся у них на глазах, с той, однако, разницей, что де Сейну приказал прыгать сначала его командир майор Дельфино. Но когда выяснилось, что на борту самолета русский механик, и притом без парашюта, решение перешло к русским — майор Дельфино передает микрофон старшему инженеру дивизии капитану Сергею Агавельяну. После двух неудачных попыток самолет рванул вверх метров на восемьсот.
Лишь потом до Агавельяна дойдет, вынырнув из тайника памяти, смысл коротких реплик, которыми обменялись сгрудившиеся вокруг него французские летчики; кто-то из них сказал:
— Я бы не смог оставить самолет, бросив механика…
— Я тоже нет.
— И я тоже…
Но микрофон уже у Агавельяна в руках. Он думал: вот-вот как бы одуванчик возникнет рядом с самолетом и полетит от него в сторону и вниз, и приказа отдавать не придется, и не придется потом мучительно разбираться в правомочности таких вот чудовищных приказов, по которым одна жизнь как бы признается дороже и нужней другой. Самолет снова ринулся вниз, Агавельян понял, что теперь летчик попробует последнее: слепую посадку. Это — гибель вдвоем.
— Морис! — закричал он. — Это приказ! Немедленно прыгай! Другого решения нет!
Уже у самой земли «як», еле-еле управляемый, клюнул носом, перевернулся на спину, надрывный вой мотора как бы срезало взрывом, все произошло так быстро, что, казалось, самолет сам влетел в пламя, свечой поднявшееся навстречу ему с земли.
Жизнью на войне рисковать приходится постоянно, и шанс здесь всегда максималистский: или — или. Лейтенант де Фалетан и капитан де Сейн действовали в экстремальных условиях, когда на размышления оставались секунды. Поступили бы они иначе, имей они возможность спокойно взвесить и решить? Вспомним разговор французских пилотов на земле, услышанный Агавельяном и переданный им в своих воспоминаниях. Да, оба раза шанс был максималистским по двойному счету: или вдвоем спастись, или вдвоем погибнуть. Наверняка спасти можно было только одну жизнь. И этот выбор сбрасывался со счетов — де Сейном в небе, а его друзьями на земле — именно потому, что не оставлял шанса другому.
Мужская дружба, фронтовое братство, подвиг самопожертвования. Все слова справедливы! И, однако, не передают, быть может, самого существенного. Отношения всех французских пилотов с русскими пилотами и механиками взросли в атмосфере полного согласия личных интересов с коллективными устремлениями и задачами. Коллективными в самом широком значении — до всенародной широты.
Это было открытие, которое подарила им, которым их пронизала Россия.
Но вот граница позади, они на западной стороне мира. Она, в общем, им знакомей и привычней. Перемена оглушительная!
Как всегда в тех случаях, когда походные кухни отставали — а это происходило иногда в наступлениях, при смене баз, — полк моментально переходил на домоводство и делал это, надо признать, довольно расторопно. Капитан де Панж со своей малой высоты никогда не забывал приметить, где картофельное поле, где еще растет какой полезный овощ или фрукт. Если сильно припирало, полк, чего греха таить, выбрасывал «зеленый десант», ну а уж поохотиться на дичь считалось и вовсе занятием благородным и для желудка полезным. Они прошли и пролетели по России тысячи километров и никогда, среди разрухи, голода, мужественно сносимых народом страданий, никогда не навлекли на себя ничьей немилости или гнева, ни хутора, ни колхоза, ни охотничьего хозяйства, а уж тем паче колхозного двора.
За каждую воздушную победу летчикам Советской Армии полагалась денежная премия. Естественно, и французским летчикам тоже. Они не знали, что делать с деньгами, потому что их никак не удавалось употребить в знакомых ли, незнакомых ли селах и дворах. Им делалась какая-либо поблажка, скидка, исключение? Ничего подобного. Точно такое же отношение они видели и к летчикам — побратимам полка, ко всей армии. В конце концов, они перестали даже интересоваться своей зарплатой и вознаграждениями, забыв, где и на каких счетах копятся эти деньги.
Полк нес с собой, в себе, как несла и вся освободительная армия, ту нравственную силу, что происходила и вытекала из коллективно принятых жертв и лишений, коллективной воли к их преодолению. А путь к этому преодолению лежал через победу.
5
Соорудить такой торт во фронтовых условиях! Посреди его высилась Эйфелева башня с трехцветным французским флагом. Большее потрясение они испытали бы, разве только если б наяву перед ними предстала Эйфелева башня, с которой, уж к слову будь сказано, в начале века был проведен первый сеанс радиосвязи между Францией и Россией. Но и это было еще не все. Капитан де Панж, обозначив дату и метеосводку дня: «23 августа 1944 года, погода хорошая…», поведал дальше: к превеликому сюрпризу французов, летчики 18-го полка хором грянули втайне от них разученную «Марсельезу». Был фейерверк. Все, что могло палить, палило. С немецкой стороны ответили артналетом. К счастью, никто не пострадал, и веселье продолжалось до утра. Поздней ночью вернулись из дальней поездки доктор Жорж Лебединский и пилот Пьер Жаннель, «наш Голубов». Они последними и узнали новость:
