Вдоль Невы, словно солдаты на вахтпараде, выстроились в шеренгу дворцы, освещаемые смолевыми бочками и плошками с салом. На Охте и Крестовском острове — ледяные горы, с которых скатываются с визгом и криками на лубках и ледянках. А на Неве вовсю кипит кулачный бой охтян с фабричными. От души дерутся — так, что и зубы, как говорится, «искореневаху» и челюсти «выламляху».

Куда там сонной Москве до Петербурга! А уж Нижнему Новгороду и вовсе не тягаться!

И, разместив по амбарам привезенные муку, воск, конопляное масло и пряжу, купеческий сын Михаил Костромин вместе с отцовским приказчиком Гаврилычем, который бывал в Петербурге еще при Петре I, отправились на следующий день бродить по необычному городу.

Рассказал Гаврилыч, как, по преданию, закладывался Петербург.

Узнал Михаил Костромин и о церемониале который «батюшка-дядюшка» нынешней царицы ввел в обиход при замерзании и вскрытии Невы.

О том, что река стала, извещает здесь барабанным боем самый старший царев шут. Он же командует шутовским отрядом, который под холщовым знаменем с музыкой переходит по тонкому еще льду на другой берег.

А о том, что река очистилась ото льда, петербуржцы оповещаются тремя пушечными выстрелами из Петропавловской крепости. После того Неву в ялике раньше переезжал сам царь, а в его отсутствие — генерал-адмирал. Ныне же этот вояж совершает комендант города или фаворит царицы Эрнест Бирон.

По широкой, обсаженной по обе стороны кустами аллее Царицына луга (как тогда именовали Марсово поле) приезжие прошли к огороженному решеткой Летнему саду. Там между облысевших зимних деревьев и кустов высились белый под железной крышей дворец Петра и обширный с зеркальными стеклами летний дворец Анны Иоанновны с бронзовым гербом ее фаворита на фронтоне. Вокруг гротов с лестницами, украшенными морскими раковинами, — свинцовые статуи персонажей эзоповских басен. Фонтаны, Архиерейская, Шкиперская и Дамская площадки со скамейками и столами, деревянный помост для оркестра.

Летний сад, так же как и Аптекарский, разбивал Гаспар Фохт. А деревьями занимался сам царь. Грабины привозили из Киева. Кедры — из Соликамска. Из Воронежа доставляли дубы, из Швеции — яблони. Цветы же — тюльпаны и пионы — беспошлинно везли голландские купцы. А тюленя Ваську, который забавлял публику в бассейне одного из фонтанов, подарили царю поморы.

Умный был Васька. И в чинах, и в званиях разбирался. Ко всем свой подход имел. Петиметров, то есть щеголей, не любил: исхитрится — и с ног до головы водой окатит. К заслуженным же людям относился с полным решпектом. Так, перед «начальником кораблей» Головкиным, постоянно носившим знак своего достоинства — золотой циркуль, украшенный драгоценными камнями, Васька на хвост в стойку смирно становился, а к царским ногам ползком подползал: чего, дескать, прикажете, ваше величество?

Еще при Екатерине I помер Васька, а фонтан до сих пор Васькиным называют.

Затем Гаврилыч повел купеческого сына на Зверовой двор. Там проживал привезенный из южных стран, где люди — не только подлого, но и дворянского звания — даже зимой голышом ходят, дивный зверь по имени слон. О том слоне Михаил Костромин еще в Нижнем Новгороде слышал. Думал — врут люди. Ан нет. И вправду велик был слон. Шубу для него — к снегу и морозу зверь привычки не имел — скорняки из ста бараньих шкур шили.

За три серебряные копейки служитель не только разрешил нижегородцам по веревочной лесенке взобраться на спину слону, но и показал им бумагу, из которой было видно, во сколько его пропитание царской казне обходится.

Слон ежегодно потреблял 1500 пудов тростника, 137 пудов сорочинского пшена, 27 пудов сахару, 5 соли, 40 ведер виноградного вина и 60 водки…

Заметив появившееся на лице купеческого сына недоверие, служитель признал, что, верно, когда слона из арапских краев доставили, где и бояре, и далее великие князья от солнечной знойности нагими пребывают, слон, как есть, был непьющим. Не то чтобы штофа — стопки не потреблял. От одного запаха хобот воротил — будто и не вино вовсе, а отрава какая.

Что было, то было. А прозимовал в Петербурге на зверовом дворе — и запил горькую. С того времени и потребляет. Пристрастился, даром что из арапских краев.

Чуток замешкаешься — затрубит, сукин сын, что твой гвардейский оркестр, и тут же норовит хоботом дно у бочки вышибить. Свое не упустит, соображает.

— Как, мил-друг, выпьешь для сугрева? — обратился к слону служитель.

Слон так мотнул башкой, что все цепи на нем церковными колоколами зазвенели.

Служитель зверового двора налил в оловянную кружку водки, и слон со всей деликатностью взял ее хоботом.

— За здоровье гостей из Нижнего Новгорода!

Слон кивнул, осторожно — так, что ни капли не пролилось, — поднес ко рту, выпил, помахал хоботом и закусил охапкой сена.

— Видали? — торжествующе спросил служитель. — Разбирается. И, промежду прочим, не всякое вино пить будет. Ежели водой разбавленное, выплюнет, сукин сын, да так трубить зачнет, что народ сбегается. Вот те крест! Привезли давече бочку. Сунул он в бочку хобот — и почал своими ножищами топотать: дескать, слово и дело, черви приказные! Супротив государыни и ейного зверового двора воруете? Я вас! Едва в спокойствие привел: пообещал кляузу нацарапать. Вот.

И служитель прочел нижегородцам составленную им бумагу:

— «К удовольствию слона водка неудобна, понеже явилась с пригарью и некрепка»[2].

А чтобы нижегородцы не засомневались в подлинной справедливости слоновьего гнева, служитель зачерпнул ковшом из «негодной к слоновьему удовольствию» бочки и разлил по кубкам.

Выпили. Потом еще.

Нет, не ошиблась животина: и с пригарью водка и водяниста.

Не облыжно слон ножищами топал и в хобот трубил. Не один штоф скраден лиходеями.

Из Зверового двора отправились к Гостиному. И про товары надобно было узнать, и про цены. Без того в торговом деле никак нельзя.

Обширен новый Гостиный двор у Зеленого моста, ничего не скажешь. И суконная линия здесь имеется, и шубная, и шапочная, и зеркальная, и аптекарская.

А рядов тех — не счесть: бабий ряд — в нем перинами торгуют, подушками, кружевами да нитками; табачный ряд; свечной; седельный; птичий; холщовый; лоскутный; ветошный… Даже «стригальный ряд», где волосочесы и брадобреи хозяйничают, — и тот есть.

Иноземных купцов мало — не время, весной понаедут. Больше — своих. Но заморских товаров хватает: голландские полотна, бархат, шелка, медная и оловянная посуда, апельсины, лимоны, красное церковное вино, благовония.

Помимо купцов и их приказчиков торгуют с лотков ремесленники.

Тут искусные изделия и железных кузнецов, и медных; мастеров по серебру; резчиков рога и кости — гребни, ларцы, белильницы и румяльницы для баб и девок, им же потребные хитрые коробочки с тайными запорами — клеельницы для ресниц и бровей, ежели у которой коротки.

В одной из лавок продаются иноземные игральные карты.

В зеркальной линии скоморошничает меж лавок кудрявый молодец в зипуне, подбитом лисой. Приплясывая, частит скороговоркой:

— Той, что черноброва и круглолица, без зеркальца не обойтиться — заплетет косу да и увидит всю свою красу. А кикиморе — той лучше миновать наш товар стороной…

Миновав лоточников, нижегородцы прошли к месту, где шла распродажа конфискованного у князя Василия Лукича Долгорукова и прочих государственных преступников имущества.

По всему было видно, что не бедно жил своровавший супротив государыни князь: портреты многокрасочные, что именовались в прежние времена «парсунами с живства», то есть с натуры; шубы богатые, одна другой краше — и собольи лапчатые, и на бобре, и на кунице; кафтаны бархатные; башмаки с серебряными да золотыми пряжками; пуговицы алмазные; табакерки; ларцы; кубки; локотная рухлядь: златотканая парча, сафьян, шелка (все это и при продаже и при покупке на локти мерялось).

Тут у кого хочешь глаза разбегутся. Но Михаил Костромин приметил лишь одно: скромно стоявшие в глубине обширного прилавка старинные, позеленевшие от времени бронзовые часы с одной часовой стрелкой и необычным восьмиугольным циферблатом.