— Мы? Надеюсь, вы этого не делали, Джонстон?

— Я — нет, мисс Изабел.

— Вы подозреваете меня?

Увы, я подозревал, но ее наглость на мгновение сбила меня с толку.

— Они считают, что кто‑то из нас сделал это. Даю слово, это не я.

— Значит, не мы.

— А они нам за это набросали щавеля.

— Я сказала, мы не виноваты. Покажите‑ка, где этот щавель.

Мы вместе мрачно глядели на незваных пришельцев.

— Осоку им могли завезти с навозом, — сказал я, чтобы дать понять, что готов ей помочь. Я по — прежнему не верил Изабел, но она с таким видом смотрела на щавель, что мне стало жаль ее.

Мы слышали, как усердно копал Иган по ту сторону забора.

— Но ведь щавель‑то мы не завезли с навозом, Джонстон! — Изабел сурово поджала тонкие губы. Права она была или нет, но она явно решила мстить. Небывалое волнение охватило меня; скажи она хоть слово в тот момент, я перемахнул бы через забор и война стала бы настоящей.

— Нет, мисс Изабел, с навозом он не мог попасть.

— Это плохой сорняк, Джонстон.

— Я знаю и похуже.

— О! Например?

— Оксалии. У меня есть сад в Сант — Килда, они весь его заполонили. Каждую пятницу я выпалываю их по целому ведру.

— Вы их жжете, конечно?

— Жег… до сих пор…

Наши глаза встретились. Теперь она улыбалась тихой, зловещей улыбкой. Это была уже не та Изабел, которая говорила со мной пять минут назад. Я понял — я продаю свою душу черту.

— Надеюсь, я могу положиться на вас, Джонстон. Вы сделаете все, что нужно?

Она могла положиться на меня, так же как Тереза могла положиться на Игана.

Начали мы со щавеля, осоки и оксалий, но, как всегда бывает в столкновениях между людьми, каждая сторона неустанно искала нового и более мощного оружия. Мы с Иганом разбирались в сорняках не хуже, чем в георгинах, и скоро ни в чем не повинные Авалон и Элизия превратились в свалки для всех сорняков с других наших садов. Обычно мы вручали их сестрам, и как только мы уезжали и спускалась ночная тень, они забрасывали сорняки друг другу за изгородь. Каждый день, словно приговоренные, несущие на себе свою плаху, мы приближались к садам сестер с туго набитыми мешками. И при этом все еще могли без улыбки смотреть друг на друга. В какой же тупости мы увязли! Мы размахивали своими мешками с таким выражением, будто хотели сказать друг другу: «Вот тут‑то тебе и конец!» Презрительно сплюнув на разделяющую нас лужайку, мы надменно шествовали к калиткам, сжав губы и задрав нос, словно совершали что‑то необычайно героическое. Теперь мне смешно, но тогда я слишком втянулся в эту мерзкую свару, чтобы видеть ее потешную сторону.

Ко времени открытия очередной осенней выставки в результате нового губительного способа ведения войны оба сада начали увядать. Эти женщины затеяли страшное дело, когда столкнули меня с Иганом, потому что между мелкими диверсиями неискушенных женщин и смертельной схваткой двух знатоков была огромная разница. Мы не тратили попусту ни сил, ни сорняков. Осока, кислица, щавель, лук, ростки многолетних флоксов, мелко искрошенный пырей, оксалии — все, что перебрасывалось через изгородь, для садовника было бедствием. Мы отлично знали, когда, что и как забрасывать.

Через два — три месяца выставочные клумбы и бордюры так заросли сорняками, что теперь уже у обоих садов не было никаких шансов получить в этом году премию на выставке. Растения с мелкими корнями, такие, как астры и петунии, не терпят, когда их трогают, и мы стали перед выбором: либо выполоть сорняки и повалить цветы, либо позволить сорнякам поглотить клумбы. Непрошенные пришельцы здесь особенно усердствовали, словно хотели показать, что поняли зловещий смысл игры людей. Тут и там, в местах, где нам пришлось сделать тщательную прополку, показались пятна обнаженной земли.

Многолетники и отобранные для выставки георгины и гладиолусы находились в не менее бедственном положении, так как ни у Игана, ни у меня не хватало времени следить за ними. Пять часов из восьми мы проводили теперь с тяпкой и мусорным ведром в руках. Мало — помалу оба сада совсем пришли в упадок. Сорная трава разрасталась на затененных участках дорожек, по розам взбирались усы вьюнков, края газонов заросли, на кустарниках все еще торчали засохшие весенние цветы.

Но сестры по — прежнему и не помышляли об отступлении. Теперь, как никогда, надо было бить отбой, ибо даже посторонним было ясно, что мы неотвратимо идем навстречу собственной гибели. Все вокруг шептались о нашей ссоре, и в любое время дня, стоило мне оторваться от работы, я видел удивленные лица у калитки. Заглянуть в сад через заросшую ограду было уже невозможно. Однажды репортер из газеты попросил меня поведать ему «эту историю». Я послал его к Изабел. Сестры прекратили всякие новые приобретения, что сильно урезало мои «доходы», но у меня не было желания бросать работу — мне было любопытно, чем все это кончится, и, кроме того, мне очень хотелось восторжествовать над Иганом. Как только появлялся новый сорняк, я показывал его Изабел, но она лишь поджимала губы, бросала на Авалон взгляд, жаждущий отмщения, и вздыхала так, словно хотела сказать, что никак не может уразуметь вероломства людей в этом мире.

— Ладно, Джонстон, — решительно говорила она, — только делайте все возможное.

Изабел всегда так говорила — со скрытым намеком. Услышь кто наш разговор, он бы непременно заключил, что я должен упорно бороться с сорняками. Но я понимал тайный смысл ее слов — и старался изо всех сил. Зачинщицей была Тереза, она первая забросила щавель в Элизию — так утверждал я, — пускай же Авалон сделает и первый шаг к примирению.

Однажды утром, за три дня до первой осенней выставки, над забором, в том месте, где я работал, высунулась голова Игана.

— Грязная скотина!

— Чего тебе, кислая рожа?

— Про это ты, конечно, тоже ничего не знаешь? — Иган мотнул головой в сторону своих клумб. Я встал на нижнюю перекладину и заглянул к нему.

Сначала я ничего не заметил; ему пришлось показать мне, в чем дело.

Тереза всегда высаживала свои георгины купами по северному бордюру, чтобы немного защитить их от знойного летнего ветра. В купе, на которую мне показывал сейчас Иган, было три великолепных куста «Джейн Каул», покрытых чудесными цветами. Они были намного красивее, чем у меня в Элизии. Вот уже неделю я с завистью поглядывал на них. Изабел тоже приметила их — я не раз видел ее следы на этом месте у забора.

В то утро георгины выглядели так, словно их хватил двадцатиградусный мороз. Огромные бронзовые лепестки уныло поникли, листья почернели. Вокруг все было как обычно, только несколько капель зеленоватой жидкости на траве провели отчетливый след к тому месту, где стояли мы с Иганом.

— Это не я, браток! — невольно воскликнул я.

— Всегда не ты! — огрызнулся Иган. — Знаешь, что начнется теперь?

Я ответил не сразу. В первый раз с того времени, как началась вражда, я был действительно потрясен. Меня охватило отвращение. До сих пор, несмотря на сорняки, оба сада были еще красивы. Красивы красотой цыганских лохмотьев — в этом даже была своя прелесть. Они еще могли согреть сердца двух мастеров — садовников. Сейчас на мгновение мне почудились две маленькие бурые пустоши.

— Ну? — настаивал Иган.

— Что?

— Я сказал: ты знаешь, что теперь будет?

Он смотрел на мои георгины в пятнадцати шагах отсюда, словно кот на канарейку.

— Мы не станем этого делать, правда? — я весь дрожал.

— Черта с два, не станем! Сам начал!

Я хотел объяснить ему, кто начал, но ложное чувство преданности Изабел взяло верх. Я ненавидел ее в тот момент, но я слишком привык считать Игана и Терезу врагами.

— Только тронь мои георгины, я спалю весь твой сад! — взорвался я.

— А что же мне делать с этим? — Иган снова кивнул на свои «Джейн Каул». — Сидеть сложа руки и молчать?

— Делай, что хочешь, — беспомощно пробормотал я и слез с забора. Я очень хорошо знал, что я сам сделал бы на его месте.

У Изабел хватило наглости отрицать свою вину, но она не стала тратить много времени на объяснения.