Лишь много лет спустя я понял, почему мать была такой. И только тогда я наконец смог догадаться, когда она родилась.

Она была последним ребенком болезненной и изнуренной трудом женщины, муж которой, суровый и набожный человек, торговал вразнос ситцем и всякой всячиной в деревнях, разбросанных вокруг одного из городов России, где они жили. Моего деда совсем не радовали его дети — одни девочки, и он едва замечал мою мать. Старшие сестры, с лихорадочным нетерпением ожидавшие, когда родители вы — дадуг их замуж, также Не обращали На нее никакого внимания.

В те далекие дни мать почти не выглядывала из дому: после больших погромов на улицах редко можно было увидеть еврейских ребятишек. Из‑за железной решетки подвала ей были видны только подошвы прохожих. Она никогда не видела ни деревца, ни цветка, ни птицы.

Когда матери было лет пятнадцать, ее родители умерли, и девочку отправили к вдовой тетке, жившей с большой семьей в глухом местечке. 1 етка содержала трактир, и мою мать сунули вместе с двоюродными сестрами и братьями на задворки, подальше от любопытных глаз посетителей. Каждый вечер тетка при виде ее широко раскрывала глаза, будто удивлялась, откуда она взялась здесь.

— И что мне с тобой делать? — спрашивала она. — У меня свои дочки растут. Если бы твой милый папаша, да будет земля ему пухом, оставил тебе хоть какое‑то приданое, это бы еще куда ни шло. Ну, да что поделаешь! Если руки нет, так и кулака не сложишь.

В то время мать не умела ни читать, ни писать. В детстве у нее не было подруг, играть ей было не с кем, и теперь она не знала, о чем ей говорить со своими двоюродными братьями и сестрами. Целыми днями она уныло слонялась по кухне или часами сидела, уставившись в грязную стену перед собой.

Как‑то один из посетителей заметил худенькую одинокую девочку, сжалился над ней и решил дать ей образование. Несколько раз в неделю девочке стали давать уроки, и через некоторое время она научилась немного читать и писать по-еврейски и по — русски, постигла азы арифметики и усвоила кое — какие обрывки русской и еврейской истории.

Перед девочкой постепенно открывался новый мир. Она страстно полюбила буквари, учебники по грамматике, арифметике и истории, и скоро ею овладела мысль, что именно эти книги выведут ее из тягостной жизни. Г де‑то существует другой мир, в нем много сердечных людей, много интересного, и там найдется место и для нее. Она внушила себе, что ей стоит только сделать решительный шаг, и она сможет уйти из теткиного дома в эту иную жизнь, о которой мечтала.

Как‑то она прочитала о еврейской больнице, только что открытой в одном из дальних городков, и однажды зимним вечером заявила тетке, что хочет уехать в этот город к род ственникаМ, они помогут ей устроиться на работу в больницу.

— Ты с ума сошла! — воскликнула тетка. — Уйти из дому из‑за какой‑то пустой выдумки. Кто тебе вбил в голову такие мысли? Да и как можно восемнадцатилетней девушке ехать одной в такое время года?

Именно с этого момента мать стала скрывать свой возраст. Она заявила тетке, что ей не восемнадцать, а двадцать два года, что она уже взрослая и не может больше злоупотреблять ее добротой.

— Как тебе может быть двадцать два года? — удивилась та.

Последовало долгое молчание: тетка старалась высчитать, сколько лет могло быть моей матери. Она родилась в месяце таммуз по еврейскому календарю, который соответствовал июню по русскому календарю старого стиля, но в каком году? Она помнила, что в свое время ей сообщили о рождении племянницы, но тогда не произошло ничего знаменательного и она не могла вспомнить, в каком году это было. Когда у тебя столько племянников и племянниц и одни умерли, а другие разбросаны по необъятной стране, нужно быть гением, чтобы запомнить, когда они все родились. Может быть, девушке действительно двадцать два года, а в таком случае ей едва ли удастся найти мужа в деревне: двадцать два года — это многовато. Тетке пришла в голову мысль, что, отпустив мою мать к родственникам, она избавит себя от необходимости выкраивать для нее приданое, и она нехотя согласилась.

И все же отпустить ее тетка решилась только весной. Железнодорожная станция находилась в нескольких верстах от местечка, и мать отправилась туда пешком в сопровождении тетки и своих двоюродных братьев и сестер. С большим узлом в руках, в котором находились все ее пожитки и среди них фотографии родителей и потрепанный русский букварь, мать вступила в широкий мир.

В больнице она не нашла той жизни, которой жаждала. И тут она казалась ей такой же далекой, как и в местечке. Ведь она мечтала о новой жизни, где все люди посвящают себя благородной цели — благополучию и счастью людей, как она читала в книгах.

А ее заставляли скрести полы, стирать белье с утра до позднего вечера, пока она в изнеможении не валилась на свою койку на чердаке. Никто не смотрел на нее, никто с ней не разговаривал, ей только приказывали. Единственный сво бодный день в Месяц она проводила у родственников, которые Отдали ей кое — какие обноски и раздобыли для нее столь необходимые ей медицинские книги. Теперь она была твердо убеждена, что только книги избавят ее от этой жизни, и она снова с жаром набросилась на них.

Едва сдав экзамены и получив драгоценный диплом, она вместе с отрядом врачей и сестер отправилась куда‑то в глушь, где свирепствовала эпидемия холеры. Несколько лет она проработала так, переезжая с места на место, туда, где вспыхивала эпидемия.

И всякий раз, когда мать оглядывалась на прожитую жизнь, именно эти годы сияли ей ярким светом. Тогда она жила среди людей, воодушевленных любовью к человечеству, и ей казалось, что они жили счастливо и свободно, согретые общими надеждами и дружбой.

Всему этому наступил конец в 1905 году, когда их отряд распустили. Некоторые коллеги матери были убиты во время революции. Тогда, не имея другого выбора, с тяжелым сердцем она вернулась в город, где стала работать сиделкой, но уже не в больнице, а в богатых домах.

В доме одной из своих пациенток она и встретила отца. Какой нелепой парой, должно быть, они казались! Мать была молчалива, осторожно выбирала слова, говорила больше о своих идеалах и очень мало о себе. А отец доверчиво и самозабвенно перед всеми раскрывал душу. Ни от кого у него не было секретов, и он не делал различия между личными переживаниями и общими делами. Он мог говорить о своих чувствах к матери или о ссоре с отцом с такой же легкостью, как о спектакле или о том, какая карточная игра лучше.

Отец сам говорил, что он играет в открытую и все люди ему братья. Ради забавы, шутки, ради меткого словца он готов был, как говорится, продать отца с матерью. Он без умолку рассказывал старые и новые, только что придуманные истории, сыпал шутками. Из всякой безделицы, мелкого происшествия он мог сделать забавный рассказ. Он был завсегдатаем кабачков и цирков, обожал комиков и клоунов, актеров и музыкантов.

Он внес какую‑то легкомысленность и веселье в жизнь матери, и на некоторое время она совсем забыла о своих строгих правилах. В те дни отец одевался красиво и ярко. Он носил светлые соломенные шляпы, пестрые носки и модные ботинки на пуговицах. Хотя мать и считала щегольство проявлением глупости и признаком пустой и легкомыслен — Ной натуры, она все же гордилась efo изысканной внешностью. Он водил ее по своим излюбленным местам, по кабачкам и ресторанчикам, где часами просиживал с приятелями, шутил, хвастался и болтал о своих деловых успехах. Они танцевали ночи напролет, хотя мать оглушали звуки оркестра и ослепляли яркие огни и она с неприязнью смотрела на разряженные танцующие пары, которые прыгали и кружились вокруг нее.

Все это было в первые дни их женитьбы. Но вскоре мать начали мучить сомнения. Мир, в котором жил отец, мир коммерции и спекуляции, мир купли и продажи товаров, которых никто в глаза не видал, был ей отвратителен и пугал ее. Это был мир неустойчивый, без идеалов, грозивший разорением. Отец, как говорится, торговал воздухом.