— Знаешь этих домоседок, они хотят навсегда привязать мужчину к своей юбке, — но при этом улыбка расплылась по его лицу.

В конце концов они нашли способ разрешить свои разногласия; Кон взял один из участков, отведенных для новых поселенцев, и Клара охотно последовала за ним.

Но не так‑то легко человеку сразу круто измениться, в особенности такому, как Кон, — слишком цельной он был натурой. В нем жило два человека: один усердно строил дом и создавал очаг для своей семьи; другой напряженно думал во время работы над большими проблемами, которые самивозникали в мозгу и требовали разрешения. Понятно, что в повседневной жизни он старался как‑то связать воедино обе стороны своего характера, и это приводило к ссорам с соседями. Они ничего не имели против Кона, он им даже нравился, как добрый сосед, а Клара пользовалась всеобщей симпатией в нашем маленьком обществе, но их раздражали его убеждения, которые он настойчиво и вызывающе старался всем навязать.

Помню, однажды я попал к старым Макалистерам, которые никак не могли успокоиться после стычки с Коном. Разговор у них зашел о рабочих беспорядках в брисбенском порту. Эти беспорядки могли затормозить отгрузку сельскохозяйственных продуктов. Старик Макалистер пустился в пространные сетования по поводу ущерба, который это нанесет фермерам, а Кон, защищая то, что было дорого его сердцу, тут же сцепился с ним.

Пересказывая мне слова Кона, старушка Макалистер с сожалением покачала головой и многозначительно взглянула на меня поверх очков.

— Какая досада, право, — заявила она, — что у мистера Уэтли такие странные понятия. А ведь у него прелестная жена и такие милые дети!

Старик Макалистер дрожащим голосом, который выдавал всю обиду, нанесенную ему Коном, попытался утвердить свое превосходство, укрывшись броней преклонного возраста.

— Мистер Уэтли еще очень молод, боюсь, что ему придется трудновато в жизни, — снисходительно проговорил он, но глаза его сверкнули недобрым огнем.

Как‑то в день прибытия поезда в лавке Чарли Кирлова собралось с десяток завсегдатаев, я тоже был там. Барни Китинг громогласно жаловался, что цены на рынке все падают, а товаров скопилась уйма.

Услышав это, Кон заметил:

— А газеты пишут, что восемь миллионов людей в Китае умирают с голоду!

Он сказал это с таким видом, будто все мы были в большей или меньшей степени повинны в столь нелепом и печальном положении вещей.

Барни, дела которого обстояли из рук вон плохо, не был склонен спокойно выслушивать такого рода замечания. Он отозвался о китайцах в таких выражениях, что Чарли Кирлов поспешил поплотнее закрыть дверь, которая вела из лавки в жилую половину. Я чувствовал, что Барни с удовольствием задал бы перцу и самому Кону, но любой в нашей округе подумал бы дважды, раньше чем решиться на этот шаг. Не из таких людей был Кон, чтобы с ним можно было безнаказанно шутить. Кон молча вышел, и вскоре мы услышали, как отъехала его повозка, и у нас было такое ощущение, что этот человек не нашего поля ягода.

Расскажу еще об одном случае, который показывает, как относились в поселке к политическим взглядам Кона. Как-то я встретил на дороге Стива Гарленда, он гнал домой только что купленных телят. Мы разговорились, и я случайно повторил какое‑то мнение Кона. Стив мгновенно выпрямился в седле, будто его ткнули в бок палкой. Глаза его налились кровью, и он разразился краткой, но выразительной речью, смысл которой состоял в том, что Кон — зловредный агитатор и его следует гнать отсюда в шею!

Стив вообще‑то был покладистый малый, но, как и многие другие в те годы, он остерегался всяких выступлений против существующего порядка. Не забывайте, что первая мировая война тогда лишь недавно окончилась. В течение четырех лет жестокие бури потрясали нашу планету и жизнь с трудом входила в мирное русло; все еще слышались отдаленные раскаты грома, шли революционные бои. Люди были по горло сыты всякими из ряда вон выходящими событиями и хотели только одного — жить спокойно. Стив обругал Кона «проклятым большевиком» и «красным подстрекателем» — так называли в то время всякого, кто не придерживался общепринятых взглядов, — хотя Кон с негодованием восстал бы против такого рода обвинения: он твердо верил в оппозицию и реформы, но в пределах конституции.

Беда Кона была в том, что он глубоко сочувствовал всем обиженным, всем слабым и угнетенным. Он запоминал множество фактов, вычитанных из газет: о высокой смертности детей в Западной Африке, умирающих от вполне излечимых болезней, о проценте легочных заболеваний среди рабочих текстильных фабрик у Фолл — Ривер. Он мог, не запнувшись, выложить все статистические данные, касающиеся жизни подневольных людей всех рас и вероисповеданий. В подходе к этим явлениям он руководствовался скорее моральным чувством, чем соображениями экономического и политического порядка. Он мог рассказывать об ужасном положении пеонов в Мексике и при этом смотреть на вас таким горящим взглядом, будто ждал, что вот сейчас, немедленно, вы чем‑нибудь поможете им. Его возмущало равнодушие людей друг к другу. Когда он говорил об этом, у губ его появлялась горькая складка и он едко высмеивал «так называемый гуманизм».

Мы были соседями, жены наши подружились, и мы часто виделись с Коном — встречались на дороге, помогали друг другу в работе, проводили вместе воскресные вечера. При >встрече мы неизменно обменивались дружеской улыбкой, хотя беседы наши не раз кончались размолвкой и мы расставались, буркнув что‑то на прощанье.

Но Кон не терял надежды, что ему удастся переубедить меня. Он хотел привить мне, да и не только мне — всей округе, всему человечеству — новые взгляды на общество. Он был убежден, что надо только попасть в точку, суметь затронуть нужную струнку, и мое перерождение совершится.

Боюсь, что я доставил ему немало неприятных минут. Я пускался в длинные дискуссии, обсуждая то и это, а в конце концов всегда твердо стоял на своем: политика не стоит того, чтобы ею заниматься.

Как‑то раз я забивал столбы для новых ворот, а Кон проезжал мимо и остановился, чтобы поболтать. Держа повод в руке, он присел на корточки подле меня и пустился в обстоятельный обзор отношений между правительством и оппозицией. Надо отдать ему должное, Кон был отлично осведомлен и говорил, как настоящий оратор. Я слушал с интересом, хотя и не прерывал своей работы, и дал ему выговориться, а когда он кончил, заметил пренебрежительно:

— А по — моему, все это одна болтовня и трепотня, Кон! Правительство, оппозиция… да это два сапога пара, вот что я скажу тебе, Кон!

Воцарилось напряженное молчание. Кон не сразу пришел в себя.

— Болтовня и трепотня… — протянул он.

Кон делал вид, будто только огорчен моим ответом, на самом же деле я почувствовал, что он не на шутку рассердился.

Но случалось, что и на его улице наступал праздник. Однажды я рассказал Кону о небольшом инциденте, разыгравшемся в нашем полку, когда мы стояли на Сомме зимой 1917 года. Нам недодали нашу порцию рома, и мы подняли бучу. Я особенно гордился тем, как ловко я отбрил квартирмейстера в присутствии самого господина полковника. У Кона где‑то в глубине глаз зажглись веселые огонькш.

Он молчал, на в ушах моих звенели слова, так явственно, будто Кон произнес их на самом деле: «Черт возьми, оказывается и в твоих жилах течет бунтарская кровь!»

Рассказывал я Кону и о предвоенных годах, когда я слонялся по Вест — Индии. Тут было что вспомнить. Ямайка, старое убежище пиратов; зелено — голубые ослепительные тропики, пальмы у берега и высоченные горы вдали; франтоватые молодые люди в тропических шлемах и полотняных костюмах, сидящие в колясочках, запряженных пони; рота чернокожих солдат в полной парадной форме, тщательно вышколенных, шагающих под звуки духового оркестра. Дешевле всего здесь были женщины. Длинной вереницей двигались к кораблям негритянки, неся на голове корзины с углем и тихо напевая в такт гимны; а у входа в порт чернокожие девочки двенадцати — тринадцати лет предлагали свое тело проходящим солдатам и туристам за какой‑нибудь шиллинг.