«Виталий Сергеевич — хороший врач, поэтому он меня вылечил».

«Теперь я здорова, и мне не кажется ничего такого, чего нет на самом деле!»

«Я выздоровела, и потому вернусь домой!»

Все логично, но что-то Вере мешало: какое-то опасение, какое-то омрачение… А вот в чем дело:

«Я вернусь домой, но там не будет Виталия Сергеевича».

«Дома не будет Виталия Сергеевича, а смогу ли я быть здоровой без Виталия Сергеевича?»

Среди знакомых Веры попадались довольно симпатичные мальчики, с одним, Колей Плаксиным, она дружила, как любила выражаться мама. Но ни одного из мальчиков она не считала умнее себя, сильнее себя (в житейском смысле, естественно, тяжести-то они поднимали исправно), ни на одного не могла положиться больше чем на себя — и уж, конечно, не на Колю Плаксина. И пример отца подтверждал, что мужчина не способен руководить семьей, принимать решения, брать на себя ответственность. И вдруг Виталий Сергеевич! Он взял все на себя, он лучше Веры понимал ее состояние, знал, что она больна, и поступал вопреки ее глупому сопротивлению; ведь по его приказу ей насильно детали уколы, по его приказу ее завертывали в простыни, чтобы она не могла убегать, не могла драться; и решетки на окнах, наверное, по его приказу, чтобы и она, и другие такие же неразумные не могли убежать из больницы, потому что неразумных нужно лечить насильно. Впервые ей встретился человек сильнее ее, которому она поверила больше, чем себе, которому хотелось довериться, и ни о чем не заботиться самой. Потому что она так устала!

«Я вернусь домой, но дома не будет Виталия Сергеевича. А смогу ли я быть здоровой без Виталия Сергеевича? Смогу ли я без Виталия Сергеевича?»

Последняя мысль омрачила радость возвращения логики, радость предстоящего возвращения домой. Но все, Вера очень устала, Вера больше не могла ни думать, ни радоваться, ни опасаться, ни решать.

«Да и нужно ли решать? Может быть, Виталий Сергеевич и про мое возвращение обдумал лучше меня? Решит лучше меня? Или уже решил?»

Вера засыпала. И последним мелькнувшим ощущением было все же ощущение счастья — счастья возвратившейся логики, счастья сцепления причин и следствий — оказывается, это самое главное. А пока не потеряешь и не догадаешься.

Контакт сохранился!

Виталий еще только появился в проеме перед входом в палату, еще только мелькнула Вера, и сразу ее заслонила спина маячившей у входа Меньшиковой, а уже стало ясно: контакт сохранился!

— Ну как вы, Вера?

— Хорошо, Виталий Сергеевич. Стала все понимать.

— Ну, и замечательно. Значит, надо вас отсюда переселять.

— За то, что поумнела, да?

— Да, и поумнели, и поздоровели.

Но это все внешние слова. Они, конечно, тоже что-то значили, но не в них главное. Отчетливо понимались другие, непроизнесенные!

«Я делал для тебя все, что мог!» — понимала Вера.

«Я все время жду, когда ты подойдешь!» — понимал Виталий.

«Тебе нечего бояться, раз я рядом», — понимала Вера.

«Мне очень страшно здесь без тебя», — понимал Виталий.

И хотя каждый из них понимал не совсем то, что внушал другой, это и было истинное понимание.

— Знаете что, Вера, давайте пойдем отсюда, поговорим где-нибудь на свободе.

— Пойдемте.

Понимая, что врача не стесняются, и все же почему-то стесняясь, Вера встала, надела халат.

— Надо сказать вашей маме, пусть принесет спортивный костюм, что ли. У вас есть?

— Есть.

— Вот и хорошо, будете в нем ходить, а не в этой нашей униформе.

— Вы Верочку забираете? — спросила неизменная Маргарита Львовна.

— Да, и перевожу в четвертую. Скажите, чтобы ей там постелили.

— В четвертой ночью и зарезать могут, — сказала Меньшикова.

— Красуля наша встала! Ишь, выступает, будто пава! — закричала Ирина Федоровна.

Виталий отпер дверь трехгранкой, и они с Верой вышли в тамбур. В ординаторскую Виталию не хотелось: разговор при Капитолине выйдет не тот. Хорошо было бы в сад, — кроме огороженных отделенческих вагончиков, существовал в глубине территории и общий, запущенный и всегда безлюдный, — но шел дождь.

— Ну, давайте здесь посидим.

— Давайте.

Вере как будто нравилось повторять какое-нибудь его слово.

Они сели. Вера — на тот же стул, на котором несколько дней назад сидела ее мать.

— Вы помните все, что с вами было, что вам казалось?

— Помню.

— Ну вот и рассказывайте все подробно.

Вера рассказывала очень старательно и про роботов, и про то, как их сортировали гипнозом, как казалось, что она в тюрьме, что ее травят, про успокоительные волны, на которых приплывали разные предметы и люди тоже, про маски, про хаос мыслей…

Виталий воспринимал услышанное как бы на нескольких уровнях сознания одновременно. Он ужасался вместе с Верой тому, что ей пришлось пережить, жалел, сочувствовал. Но и по-врачебному оценивал симптомы, размышлял, какой же все-таки диагноз вероятнее. Дело в том, что не существует ни одного симптома, присущего только шизофрении — вот у прогрессивного паралича, когда-то дававшего больше половины населения психиатрических клиник, такой математически точный симптом есть, а у шизофрении нет. (Кстати, если вспомнить вчерашние светские разговоры, прогрессивный паралич — еще один довод против Фрейда: если бы не было достоверно выяснено, что это осложнение сифилиса, не описаны типичные при нем изменения в мозгу, а копались бы только в психиатрических проявлениях, описывали бы разновидности бреда, чего бы ни напридумывал Фрейд! Ведь бред у бедных паралитиков всегда такой яркий, такая грандиозная обычно мания величия, выражаясь бытовым оборотом, при шизофрении тоже бывает мания величия, но немного другая, что, почему бы тому же Фрейду, не изобрести было вслед за Эдиповым комплексом какой-нибудь Цезарианский комплекс? Только потому, что нашли причину-спирохету, появились лекарства, убивающие эту спирохету, и теперь демонстративный прогрессивный паралитик — недостижимая мечта любой психиатрической кафедры, поколения студентов выросли и выучились, так и не увидев ни одного. То же должно рано или поздно произойти с шизофренией. А пока не произошло, в ход идет и Фрейд тоже, спекуляция и шарлатанство расцветает там, где слаба серьезная наука.) Да, безоговорочно, шизофренических симптомов нет, все дело в их сочетаниях, и сочетание у Веры не очень хорошее, профессор Белосельский обязательно скажет: «Картина слишком полиморфная!» Так неужели все-таки шизофрения?! Врачебное понимание только усиливало жалость к Вере, страх за нее! Неужели впереди новые обострения, неужели через несколько лет она будет нести ту же словесную окрошку, что несет непрерывно Ира Либих?! Но ведь и шизофрения не фатальна! Сколько случаев, когда больные с таким диагнозом прекрасно работают, никакого у них слабоумия! Об этом больше могли бы рассказать диспансерные врачи, здесь в больнице неизбежно скапливаются самые тяжелые случаи, по больнице судить нельзя — это все равно что работать в вытрезвителе, смотреть все время на своих клиентов и решить, наконец, что все вокруг сплошь алкоголики. Да-да, по одним больничным случаям судить нельзя, и все-таки лучше бы не шизофрения! Что против? То, что психотический эпизод был кратким, Вера быстро из него вышла. Очень яркие галлюцинации — все эти успокоительные волны, несущие на себе разные предметы, маски, и особенно уменьшенных людей — такие чаще бывают при инфекционных психозах, при органике. Но проклятый полиморфизм!..

— И больше ничего, Виталий Сергеевич. Честное слово!

— Зачем же больше. И так досталось.

— Я знаете, что подумала?

— Что?

— Жалко, что я не актриса. Это очень тяжело, то, что случилось, но зато такой жизненный опыт! Больше нигде не наберешься. Только мне ни к чему. А если бы актриса, она бы потом лучше играла. Я и сама чувствую, что от всего этого стала умнее.

Только этого не хватало! Господи, когда сам больной чувствует, что изменился, это же так типично для шизофрении! Но ведь такое потрясение может и на самом деле прибавить опыта?!