— Хорошо бы. Да не умею пока.

Вера сидела в четвертой все с тем же Фалладой в руках. Виталий уселся рядом, улыбнулся.

— Здравствуй.

— Здравствуйте, Виталий Сергеевич.

— Все хорошо?

— Да. А помните, вы мне говорили про отпуск?

— Помню. Но теперь нет смысла. Чего ж тебе в воскресенье в отпуск, если мы тебя в понедельник просто выпишем.

— Уже в понедельник?

— Да. А чего тянуть? Ты рада?

— Конечно.

Но в голосе ее послышалось сомнение. Она словно чего-то ждала. Но Виталий не мог сейчас с нею разговаривать всерьез. Он ясно почувствовал, что ему самому нужно сначала многое обдумать.

— Вот и хорошо, что рада. Ну, я еще буду напутствовать, а пока уж поскучай два дня. В субботу и воскресенье не выписываем, такая уж бюрократия.

Он снова улыбнулся — чуть виновато, — вскочил и побежал в обход дальше.

В ординаторской, когда вернулись из обхода, Капитолина сказала недовольно:

— Надо что-то решать с Меньшиковой, Виталий Сергеевич. Вы напрасно тянете, нужно ее оформлять в Кащенко. Перспектив никаких, только койко-день нам портит. И не можем же мы ее все время держать в надзорке. А вывести — опять чего-нибудь выкинет, ведь правда? Правда! Так что оформляйте ее, Виталий Сергеевич, оформляйте. А в Кащенко таким и самим лучше: больше на воздухе, работают в саду, в огороде.

Капитолина уговаривала, как будто Виталий возражал. А он вовсе не возражал, просто это хлопотная история — оформлять в Кащенко, вот он и откладывал со дня на день.

Откладывал со дня на день, потому что каждый день много хлопот. А результат? Вот Костина выписывается с формальной критикой, того и гляди снова поступит. Вот Прокопович уже поступила снова. Кстати, а почему он во время обхода не видел Прокопович? И не вспомнил сразу, не тем голова занята.

Виталий позвонил в сестринскую:

— А где Прокопович, скажите, пожалуйста?

— Пошла белье относить. Вам ее прислать, когда вернется, Виталий Сергеевич?

Ничего нового она ему не скажет.

— Нет, не нужно.

Да, так Прокопович поступила снова, процесс очень прогрессирует, а что он может сделать? Ничего. Про таких старых хроников, как Либих или Меньшикова, нечего и говорить.

Сегодня ему даже не объявили выговора. Может продолжать работать, окрыленный доверием. А честно ли это? Честно ли работать, когда не очень веришь, что приносишь пользу? Ах, он не заблуждается на свой счет, знает себе цену — ну и во что выливается это знание? В бессильное брюзжание. Не лучше ли переоценивать себя, но быть уверенным, что приносишь пользу, что необходим?

Виталий недоволен собой, хотя все-таки лечит, все-таки у него и нейролептики во главе с аминазином, антидепрессанты, тот же инсулин — перенесись чудом на его место врач времен знаменитого Шарко, времен того же Кандинского, который работал в этих же стенах — этот врач был бы счастлив, считал бы себя всемогущим! А как работали старые врачи, не имевшие фактически никаких лекарств? Бессильно смотревшие, как прогрессирует паралич, от которого теперь остались одни воспоминания? Чем они были полезнее безграмотных больничных служителей? А ведь они считали, что приносят пользу! Виталий их решительно не понимал. Но выходит, что некоторая ограниченность — старым врачам, безусловно, свойственная — только полезна, потому что побуждает к действию, а всепонимающий скепсис бесплоден? И старые врачи, не имея никаких путных лекарств, приносили пользу своей верой, своей энергией. И если бы Виталий тот же аминазин и тот же инсулин давал с большей уверенностью в их могуществе, может быть, и результаты оказались бы лучше? И уж раз он твердо уверен, что прогресс в психиатрии может наступить только в результате революционных открытий в биохимии, генетике, может быть, вирусологии, зачем же он здесь? Почему сам не занимается генетикой или биохимией?! А здесь пусть лечат те, кто верит, что приносит пользу, и благословим необходимую для такой веры каплю наивности! Наверное, это самое честное — уйти и начать все сначала где-нибудь в институте генетики. И может быть, при его участии удастся установить, что у части больных шизофренией имеется дефект, скажем, в третьей хромомере девятнадцатой хромосомы наследуемый рецессивно, а у других заболевание вызывается нейротропным вирусом, поражающим только клетки Пуркинье лобных долей? Вполне может быть!

Да, дефект в третьей хромомере девятнадцатой хромосомы или в какой-нибудь другой. Вполне может быть. И у Веры Сахаровой тоже. Себе он признался в этом окончательно в тот момент, когда солгал ей там, в оранжерее. Солгал уверенно и убедительно и правильно сделал: Вере не выдержать такого страшного груза — страха перед поселившейся в ней болезнью! А он способен выдержать такой груз? Способен он каждый день врачебным взглядом присматриваться к жене, тревожно выискивая у нее малейшие начальные симптомы? А потом точно так же — только с еще большим страхом — к детям?

Кто-нибудь вообще на это способен — смотреть на любимых людей беспристрастным врачебным взглядом?!

И вот настал понедельник. Настал день выписки Веры Сахаровой.

Виталий писал эпикриз, коротко объяснял, что случилось с Верой до больницы и уже здесь, описывал проделанное лечение, обосновывал официальный диагноз, в который сам больше не верил; благополучный ревматический психоз. То-то подивится его наивности следующий врач, если Вера снова попадет на Пряжку. Да, следующий врач, потому что Виталий твердо решил сбежать в биохимию, в генетику, туда, где делается настоящая наука.

Он писал и знал, что сейчас Вера зайдет прощаться. Он знал гораздо больше: она верит, что прощается только с больницей — не с ним.

А как бы хорошо сказать ей:

«Ну, зайду завтра или послезавтра, посмотрю, как ты дома!»

А она бы в ответ кивнула, молча и благодарно. Нет, молча и счастливо.

Да, она ждет, что он так скажет, ждет, что отныне он будет управлять ее жизнью: «Вера, тебе пора сходить в театр, испытать, как ты перенесешь трагедию… Вера, тебе пора поехать в горы, испытать, как перенесешь мощное горное солнце… Вера, тебе пора полюбить…» И он все время будет рядом, все время страховать на случай срыва. Да-да, все время рядом, все время с нею. Ведь что такое любовь, если не взаимная страховка от жизненных ударов?

Вера верит, что так и будет.

Виталий вышел в тамбур.

— Виталий Сергеевич, благодетель наш! Мы нам так благодарны! — Родители. — Верочка была ужасно больная, я это сразу почувствовала сердцем. Коля не верил и не чувствовал, а я — сразу! Вы ее спасли, вы нас спасли! Верочка вас так полюбила, слышать не хотела ни о каких профессорах, ни о каких других больницах!

«Верочка вас так полюбила», — он был почти уверен, что так оно и есть, но в устах ее матери прекрасные слова почему-то прозвучали невыносимо пошло. Теща… От тещи можно отделаться, видеть ее три раза в год, но как отделаться от ее генов, которые она передала дочке, от крови Горянских?..

— Коля, что ты стоишь? Дай же!

Явился огромный букет роз, в котором желтела коробочка, как бы плывущая на листьях, как на зеленых волнах. Этого не хватало! Виталий вынул коробочку, протянул безропотному Коле, сказал резко:

— Это не нужно!

— Да что вы, Виталий Сергеевич, мы от чистого сердца. Сувенир, знак внимания, запонки!

— Уберите или я совсем рассержусь. А за цветы спасибо. Сейчас Вера выйдет.

Виталий взял букет, как веник, и понес в ординаторскую. Там и Капитолина, и Люда — не поговорить с Верой без свидетелей. И хорошо, что не поговорить. Вера вошла в сопровождении Маргариты Львовны. Уже в городском платье.

— Вот она какая, наша Верочка, — приговаривала Маргарита Львовна. — Совсем здоровая!

Вера молчала и смотрела на Виталия, только на Виталия.

— Ну вот, Верочка, — вступила Капитолина, — все будет хорошо. Учись, живи. А если что, ты сразу к врачу. Не откладывай, не стесняйся. Поняла?

Вера молча кивнула. Смотрела она на Виталия.