Сынок наш Серега, с младых ногтей шибко уважающий Норвегию и побывавший там со своей бабушкой Люсей – ей было восемьдесят, когда она приняла участие в… рывке, не знаю, какое слово лучше подобрать – штурме? забеге по Норвегии с ветеранами-журналистами, собравшимися, ни больше ни меньше, покорить крайний север Скандинавии… Так вот, Сережа чуть в обморок не упал, когда увидел своих будущих спутников около разболтанного автобуса – ясно было, что этим людям совершенно нечего терять. Избавляясь от уз профанического бытия, в неприспособленном для дальних поездок автобусе они гнали без остановок по местам, где проходят сквозь тела свет сияющего солнца, блеск лунного света, соединенный с ветром, огнем, водой и землей, по пустым ночным улицам, практически вообще никого не встречая на своем пути. А если и встречали в разное время двух-трех человек, то это, как правило, был один и тот же прохожий.

В городке Тромсё, или, как его называют «Северный Париж», сквозь который ветераны журналистики одним живым духом прорывались в Нордкап, они все-таки притормозили на миг, чтобы посетить местную достопримечательность – Арктический собор, построенный полвека назад в стиле модерн. Лютеранский храм, аскетический, гулкий, два-три молчаливых прихожанина. Никто ничего не бубнит, абсолютная тишина, и свечи горят.

А у меня как раз был день рождения.

Люся зажгла свечу, приветливо огляделась и громко произнесла, так что все испуганно вздрогнули:

– Господи! Дай моей Мариночке… Пусть мой Сереженька… Пошли моим детям…

Люся обычно беседовала с Богом громозвучно, дабы Он как следует расслышал, о чем она ведет речь. Может быть, ей казалось, что Бог, конечно, всеведущий, всемогущий и вездесущий, но все-таки глуховатый старичок.

Когда ночь растворила Люнгенские Альпы, ледники на вершинах, изрезанные берега Атлантики и остров Тромс, где обретается священная гора Тромма («барабан» на норвежском языке), выяснилось, что вылет до Лонгиербюена задерживается на неопределенное время.

Эту весть нам принес могучий белобрысый человек, который при ближайшем рассмотрении оказался женщиной, жительницей Лонгьира, очень тосковавшей по своему родному городку в две-три улицы на берегу пустынного Адвент-фьорда.

– Ой, не могу, хочу домой, – вздыхала она в полутемном кафе, потягивая пиво. – А вы кто, студенты? – спрашивала басовито, с любопытством оглядывая нашу перевозбужденную компанию.

Леня притулился на диванчике под гербом губернии Тромс, полярным оленем с короной, не переставая, конечно, сонно улыбаться всем и каждому.

Мы отправлялись в полную неизвестность, у всех в голове царила неразбериха. Я-то с Леней везде чувствую себя как дома. Однако, ей-богу, даже у меня было такое чувство, что мы летим прямо в космос, откуда никем не гарантируется возвращения, а если и удастся возвратиться, то через множество световых лет, когда не то что близкие и родные, а сама планета изменится до неузнаваемости.

Синтия Хопкинс, которую, не знаю отчего, я сразу полюбила как родную, задумчиво сидела в уголке, нежная душа, в большущих сапогах.

Эти сапоги многое говорили о Синтии. Во-первых, что в обычной жизни она вряд ли носила подобную обувь. Во-вторых – о ее неуверенности в собственном выборе и, как следствие, смиренной кротости: она купила в точности такие сапоги, какие велела Нина. И в точности такие же купил мне Леня, благодаря чему я твердо знала, что ходить в них без особой надобности – сущее мучение. И третье – из-за аккордеона и банджо ей пришлось надеть на себя самое теплое и увесистое, как это сделал художник Тишков из-за своей Луны.

Леня еще дома напялил все рассчитанное на шестьдесят градусов мороза и страшно вспотел в метро. Пот лил с него ручьями. Поэтому в битком набитом вагоне, в час пик, он вынужден был уполовинить свою полярную экипировку.

Но Синтия стоически терпела походные невзгоды и выглядела трогательно, как Золушка за месяц до хрустальных башмачков.

Позднее я прочитала у нее в дневнике тот неполный перечень страхов и сомнений, которые у нас у всех были написаны на лбу:

«Сегодня 4 сентября. Я сижу в Бруклинском парке, и деревья колышет божественный бриз. Последнее время Нью-Йорк угнетала сырость, но за ночь она чудесным образом улетучилась.

Составила список – на основе предыдущего списка, который и сам был составлен на основе предыдущего списка, что мне понадобится упаковать для арктического путешествия.

Куплены 2 пачки “Драмины” для профилактики тошноты, два браслета акупунктуры от укачивания и по рецепту приобретены очень действенные лекарства – одно пригодится во время качки, другое – непосредственно от рвоты. А также тонизирующие препараты от сонливости и вялости и всякие разные сладости, шоколадки и водонепроницаемая одежда от макушки до пят.

Научилась вязать основные морские узлы – булинь и пр. Сижу и вяжу их сутками напролет. Я делаю все, что в моих силах, чтобы подготовиться.

В ту ночь, когда мне удалось разгадать секрет пары-тройки морских узлов и таким образом ощутить себя хоть немного полезной для парусного судна, я решила посмотреть фильм о прошлогодней экспедиции “Саре Farewell” и наткнулась на эпизод, где жуткими волнами “Noorderlicht” бросает из стороны в сторону, пассажиры на палубе, как пьяные, сжимают поручни, а сама палуба стоит вертикально.

Меня охватила паника.

Отец мой служил на флоте и много лет преподавал парусное дело, однако он ни черта не учил меня этому, и вот результат: я понятия не имею, как ходить под парусами.

Но самое страшное – перспектива оказаться в ловушке на крохотном судне с чужими людьми. Двадцать два дня подряд! И это при том, что моя социальная тревожность так велика и доставляет мне такие страдания, что праздничный ужин с ближайшими друзьями для меня настоящий вызов судьбы.

И все же – хотя я в ужасе от морской болезни, неловкости в общении, вполне возможной травмы и даже смерти, страх мой пронизан радостью, даже весельем. Ведь я никогда не бывала на судне больше двух часов…»

В отличие от Синтии у нас с Леней имелся некоторый опыт мореплавания в Южном полушарии. У Лени была выставка в Ханое. А в нескольких часах езды от Ханоя раскинулась бухта Халонг с причудливыми скалистыми островами, нависшими над бирюзовыми водами Южно-Китайского моря. Мы сели на автобус и поехали туда.

Парилка, дождь, мгла, ничего не видать – все растворено во всем.

– Fucking rain! – слышался отовсюду разноязыкий говор.

У пристани морская зыбь беззвучно покачивала деревянные корабли с лесом мачт и огнедышащими головами драконов на носу. Это был старый корабль, сумрачный, угрюмый, скрипучая расхристанная посудина «Duong Jonq 36».

Нам долго оформляли документы.

– Если вдруг утонем, – предположил Леня. – Чтобы сообщить в консульство.

Группа наша являла собой некую версию Ноева ковчега: четверо японцев, двое англичан, семеро австралийцев, немцы, шведы, датчане, пара французов, двое русских – это мы с Леней, подданный королевства Лихтенштейн и два не идентифицированных патрульной службой молодых человека с какими-то ксероксами вместо паспортов. Слово «fuck» буквально не сходило с их уст.

К вечеру мы причалили к пристани обитаемого острова, и, что удивительно, большинство мореплавателей выразили желание сойти на берег. Понятно – сумерки, все утонуло в тумане. Дождик моросит. А в гавани горячий душ и танцы…

Автобус быстро заполнился дезертирами, чихнул и пополз вверх, на гору по извилистой и крутой дороге. Где-то вверху светил огонек, теплилась жизнь – уют, отель, сухой чистый номер, кондиционер или, по крайней мере, вентилятор, противомоскитная сетка, свежая постель – все, что мило нашему бренному существу.

У нас же на почерневшей глади океана жизнь как-то съежилась и постепенно затухала, как затухал этот день, превращаясь в кромешную ночь.