Все. Обратной дороги нет.

Прямо перед нами всходила на корабль, как примадонна на подмостки Королевской оперы или Королевского национального театра, театра «Барбикан», лучших оперных театров Парижа и Брюсселя, Дебора Уорнер. Во всех этих прославленных театрах планеты высокая героическая Дебора ставила «Короля Лира», «Гедду Габлер», «Мамашу Кураж» и другие шедевры оперного искусства. Видимо, спектакль по «Бесплодной земле» Т.С. Элиота надоумил, подтолкнул своего титулованного режиссера посетить безлюдный заснеженный Свальбард, оконечность мира, жемчужину Земли.

И хотя в «Ла Скала» намечалась грандиозная постановка оперы «Смерть в Венеции», где лучшие теноры, басы и баритоны застыли в ожидании сигнала Деборы, чтобы запеть арии Беджамина Бриттена, сама она с чемоданом, в песцовой ушанке, купленной сегодня утром возле нашей охотничьей ночлежки, шагала уже по спардеку «Ноордерлихта».

Каким образом такая мировая величина поместится в тесной каюте шхуны – уже неважно, мой-намывай теперь жесткой щеткой в тазу свои почерневшие от угольной пыли «макбуты», поскольку могучая голландка Афка к нашему приходу надраила палубу, хоть глаженым носовым платком протри – не замараешь. И пока эти атлеты духа, замыслившие бегство в неизмеримый мир вечных истин, возятся со своим громоздким скарбом, а на борту царят суматоха и сумятица – вдыхай, черт возьми, этот воздух кочевий, оставляя заставы земли!..

Постепенно шхуна заполнилась путешественниками. Нина Хорстман распределила всех по двое. Так и вижу, как еще в Лондоне, склонившись над планом судна, в клеточки кают она аккуратно вписывала фамилии будущих сожителей. Взвешивала на тончайших весах за и против, пытаясь соединить несоединимое, вычеркивала, группировала, перетасовывала музыкантов, ученых и художников по парам – кто с кем будет «делить жилье».

А делить-то, в сущности, было нечего, каюты «Ноордерлихта» – идеальное пространство для клаустрофобии. Две шконки с деревянными бортиками, верхняя и нижняя, тонули в полумраке. Слева от коек – раковина и маленькая полочка. На стенке три крюка для одежды. Пожалуй, из мебельного гарнитура – все.

– А что? Чистенько тут, – удовлетворенно сказал Леня. – Конечно, у нас во вьетнамской джонке было намного просторней. Но, как гласит норвежская пословица, в тесноте, да не в обиде.

Мы быстро затащили в каюту рюкзаки, пакеты, чемоданы с Луной, сузив жизненное пространство до такой степени, что не могли пошевелиться.

Нет, никогда нам не достичь сознания аргентинского гаучо, который ел с ножа, боясь, что однажды, воспользовавшись вилкой, захочет присовокупить к ней тарелку. А затем стол, стул, чтобы сидеть за столом, и наконец дом, где все это хранить.

Скорее, мы походили на некоего Конрада Грюнемберга из Констанца, который в свои Средние века, пустившись морем из Венеции ко Гробу Господню, не только запасся всем необходимым, дабы путешествовать с удобствами, ни в чем не испытывая нужды, но и составил для приятеля путевой бревиариум, чем-то неуловимо напоминающий тот, что нам из Лондона слала по электронной почте Нина:

«Купи кровать, – писал Грюнемберг, – четыре полотняных простыни, матрац, две наволочки, две подушки, набитые перьями, ковер и большой сундук. Запасись вином и питьевой водой и не забудь заготовить сухари двойной или тройной закалки. Они не портятся. Закажи в Венеции большую клетку с насестами: в ней ты будешь держать птицу. Затем купи свиные окорока, копченые языки да вяленых щук, если ты в пути на святую землю собираешься чревоугодничать и бражничать».

Далее он предупреждал друга о тонкостях корабельной жизни: «На корабле, – отмечал этот привередливый паломник, – кормят лишь дважды в день, ты не насытишься. Вместо хлеба там дают большей частью старые сухари, жесткие, как камень с личинками, пауками и красными червями. И вино там своеобразно на вкус. Не забудь полотенца для лица – на корабле они всегда липкие и теплые. Затем позаботься о добром благовонном средстве, ибо такой там стоит безмерно злой смрад, что невозможно его описать словами».

О смраде не было и речи на «Ноордерлихте», наоборот, Афка вечно проветривала каюты, аж зуб на зуб не попадал, и брызги летели аквамаринового цвета, но я все равно возжигала свои неразлучные тибетские палочки, согревая душу и, как потом выяснилось, устраивая на корабле невыносимую smell aggression. Люди с нами плыли воспитанные, и если мои благостные гималайские ароматы были кому-то, словно серпом по яйцам, никто мне даже не намекнул ни словом, ни взглядом. Единственное, я сама услышала, что Миша в коридоре жаловался Даше:

– Я ночью проснулся – духота, запах благовоний. Меня чуть не стошнило несколько раз.

Тут зазвонил судовой колокол. Нас приглашали на обед.

Конрад Грюнемберг не поверил бы глазам – стол ломился от яств: среди сыров и свежевыпеченного хлеба дымились супы из шпината с сухариками, салаты, жаркое, соусы и в довершение всего – десерт из суфле, мороженого и вишневых ягод с арбузом.

Завидев такое изобилие, Леня заметил подозрительно:

– Арбуз?! Как у них хорошо с припасами для поддержания жизни! Может, это только начало? Быстро съедим все и будем куковать!..

А Миша, по молодости лет с оптимизмом глядящий в будущее, высказал опасение, что при таком питании недели через две он не влезет в каюту и его соседу, поэту Нику Дрейку придется не на шутку обеспокоиться, как бы драматург Дурненков не задавил его во время качки, сломав шконку.

Ник и Миша были соединены Ниной по красоте и вдохновению – голубоглазый Миша и красавец Ник с загадочной улыбкой и ясным взглядом настоящего поэта.

Миша даже сказал по этому поводу:

– Смотрите нам свадьбу не сыграйте к концу путешествия!

Тут опять ударили в рынду – и мы собрались в кают-компании знакомиться с экипажем. Слово себе предоставил капитан и владелец судна голландец Тед Ван Броекхусен, человек большой природной силы в толстом норвежском свитере.

Зачарованный этой шхуной, ее вольными очертаниями, он пополам с товарищем купил ее в Германии за 180 тысяч голландских гульденов.

Это был кораблик, без малого сто лет мечтавший об океаническом плавании. Ну, что он хорошего видел в жизни? Еще до Первой мировой войны работал плавучим маяком на якоре в Балтийском море. Двигателя у него не было, зато высились три мачты с парусами. В сороковые среднюю мачту убрали, построили рубку и укоротили бушприт – тот, обледенев, весил около пяти тонн. Потом кораблик честно служил плавдомом для портовых рабочих, а в начале 90-х – прибрежным яхт-клубом, который бесславно закончил существование.

В плачевном состоянии, проржавевшую от носа до кормы, Тед отвел шхуну в Нидерланды и назвал ее «Aurora Borearelis» – «Северное сияние», по-голландски – «Noorderlicht».

Два с половиной года они восстанавливали ее из руин.

Не на час, не на неделю – на век.

Все проконопатили, просмолили, остов корабельный укрепили изнутри и снаружи, протянули снасти к мачтам и реям, к штевням и бортам. Стоячий такелаж, бегучий – ничего не забыли. В ноздри корабельные навернули новые цепи и якоря. Белыми полотняными парусами нарядили грот-мачту, и на бизань – косые паруса.

По бортам, по мачтам у рангоута – все ковано железом, и дверцы, и косяки, и оконца окованы медью. Корпус до ватерлинии густо покрасили брусничным цветом, у носа по корме золотыми литерами начертали: «Noorderlicht».

Поморский писатель Борис Шергин сказал бы:

– Кораблик – как сам собой из воды вынырнул. Кто посмотрит – глаз отвести не может.

Хотя старые поморы сердиты были на голландцев, когда заморские корабелы в шестнадцатом веке затмили русскую славу, и царь Петр «определился на них в ученье корабельному делу», а поморов побоку.

Но все-таки художество Теда они бы оценили.