– И это вас не касается.

– Вы правы.

Филип принялся за работу, недоумевая, почему Фанни Прайс ведет себя так враждебно. Он почувствовал, что она ему глубоко антипатична. Как и всем остальным. Люди старались ее не задевать, опасаясь ее злого языка; и в лицо и за глаза она говорила обо всех ужасные гадости. Но у Филипа было такое хорошее настроение, что ему хотелось жить в мире даже с мисс Прайс. Он пустил в ход испытанное средство:

– Взгляните-ка, пожалуйста, на мой рисунок. Я что-то совсем запутался.

– Нет уж, спасибо. Не желаю я тратить на вас время.

Филип поглядел на нее с изумлением: единственное, на что она всегда охотно откликалась, – это когда у нее просили совета. Она продолжала, захлебываясь, сдавленным от ярости голосом:

– Теперь, когда Лоусон ушел из школы, вы решили, что можно обратиться и ко мне за помощью! Нет уж, спасибо! Ступайте и поищите себе советчика в другом месте, мне не нужны чужие объедки!

У Лоусона была врожденная склонность учить. Стоило ему что-нибудь узнать, как он тут же стремился поделиться с другими. И, так как он делал это с удовольствием, его уроки всегда были полезны. Филип все чаще и чаще подсаживался к Лоусону; ему даже в голову не приходило, что Фанни Прайс с ума сходит от ревности и все больше распаляется, наблюдая за тем, как его обучает другой.

– Прежде вам небось и меня хватало, когда вы еще никого здесь не знали,

– попрекала она его с горечью, – но стоило вам обзавестись друзьями, и вы вышвырнули меня, как старую тряпку… – И она со сладострастием повторила это истасканное сравнение: – как старую тряпку… Ну и пусть, наплевать, но дуру из меня делать я вам больше не позволю.

В ее словах была доля истины, поэтому Филип обозлился и ответил ей первое, что пришло ему в голову:

– Да, черт возьми, я же обращался к вам только потому, что это явно доставляло вам удовольствие!

Она вдруг задохнулась и бросила на него взгляд, полный муки. По ее щекам медленно покатились слезы. Вид у нее был крайне жалкий и карикатурный. Филип, не понимая, что должна означать эта новая смена настроения, вернулся к своей работе. Ему было неловко и совестно, однако, боясь нарваться на грубость, он не решался подойти к ней и попросить прощения. Две или три недели она с ним не разговаривала, и, когда Филип попривык к тому, что его не замечают, он даже почувствовал некоторое облегчение, избавившись от этой тягостной дружбы: его стал смущать тот хозяйский тон, который она с ним усвоила. Мисс Прайс была все-таки удивительная женщина! Она появлялась в студии каждое утро ровно в восемь и была наготове, как только натурщица занимала свое место; рисовала она, не отрываясь, ни с кем не разговаривая, и, пока часы не били двенадцать, упорно боролась с трудностями, которых так и не могла преодолеть. Работа ее была безнадежно плоха. Она не приближалась даже к тому среднему уровню, которого достигало большинство молодежи, проучившись в студии несколько месяцев. На ней неизменно было надето все то же безобразное коричневое платье с забрызганным вчерашней грязью подолом, с теми же дырами, которые Филип заметил, увидев ее впервые.

Но в один прекрасный день она сама к нему подошла и спросила, багровая от стыда, не может ли она с ним поговорить после занятий.

– Да ради Бога, – улыбнулся ей Филип. – Я вас подожду.

Когда занятия кончились, он к ней подошел.

– Давайте выйдем вместе, ладно? – спросила она, смущенно отвернув лицо.

– С удовольствием.

Несколько минут они шли молча.

– Помните, что вы мне тогда сказали? – вдруг спросила она.

– Давайте не будем ссориться, – попросил Филип. – Право же, не стоит.

Она судорожно вдохнула воздух.

– Я не хочу с вами ссориться. Вы ведь в Париже мой единственный друг. Мне казалось, что и вы ко мне неплохо относитесь. У меня было такое чувство, будто между нами что-то есть. Меня привлекало… Ну, вы же понимаете, что я хочу сказать… Ваша хромота…

Филип покраснел, он инстинктивно выпрямился, чтобы поменьше хромать. Он не любил, когда ему напоминали о его уродстве. Ему было понятно, что имела в виду Фанни Прайс. Она сама была некрасива, нескладна, и оттого, что он был калекой, между ними возникало какое-то родство душ. Филип страшно на нее разозлился, но заставил себя промолчать.

– Вы сказали, что обращались ко мне за советом только потому, что мне это доставляет удовольствие. Значит, вы думаете, что мои работы никуда не годятся?

– Я видел только ваши рисунки в «Амитрано». По ним трудно судить…

– Хотите посмотреть другие мои работы? Я никогда никому их не показывала. Но вам мне бы хотелось показать.

– Большое спасибо. Мне это будет очень интересно.

– Я живу совсем близко, – сказала она извиняющимся тоном. – У вас это отнимет минут десять.

– Я никуда не тороплюсь, – сказал он.

Они пошли по бульвару и свернули сначала в одну боковую улочку, а потом в другую, еще более нищую, с маленькими лавчонками в нижних этажах. У одного из домов они остановились и стали подниматься по лестнице, этаж за этажом. Мисс Прайс отперла дверь, и они вошли в крошечную мансарду с покатым потолком и небольшим окошком. Воздух в комнате был спертый. Хотя погода стояла холодная, печь не топилась, и было непохоже, что она топится вообще. Кровать так и осталась незастеленной. Обстановка состояла из комода, служившего и умывальником, стула и дешевенького мольберта. Жилище было и без того очень убогим, а беспорядок и неопрятность придавали ему совсем жалкий вид. На камине среди тюбиков с красками и кистей стояли немытая чашка, тарелка и чайник.

– Если вы отойдете в угол, я поставлю их на стул, чтобы было виднее.

Она показала ему двадцать небольших полотен, примерно восемнадцать дюймов на двенадцать, ставя их одно за другим на стул и вглядываясь в его лицо. Он только молча кивал в ответ.

– Вам нравится, да? – спросила она, не вытерпев.

– Я сначала хочу рассмотреть их все, – ответил он. – А потом скажу.

Ему нужно было прийти в себя. Его взяла оторопь. Он не знал, что сказать. Дело было не только в том, что рисунок был из рук вон плох и краски положены неумелой рукой человека, лишенного чувства цвета, – в картинах не чувствовалось даже попытки соразмерить пропорции, а перспектива была просто смехотворной, Ее мазня была похожа на упражнения пятилетнего ребенка, но у ребенка есть хоть непосредственность и он по крайней мере пытается изобразить то, что видит; здесь же действовала пошлая фантазия, насквозь отравленная воспоминаниями о пошлых картинах. Филип вспомнил, с каким восторгом она говорила ему о Моне и импрессионистах; однако собственные ее вещи следовали самым дурным традициям Королевской академии.

– Вот все, что у меня есть, – сказала она.

Филип не был таким уж отчаянным правдолюбцем, однако ему трудно было произнести откровенную, умышленную ложь, и он покраснел до корней волос.

– Мне кажется, что все это очень здорово, – выдавил он с трудом.

Ее одутловатое лицо слегка порозовело, она даже улыбнулась.

– Не надо кривить душой, если вы этого не думаете. Я хочу, чтобы вы мне сказали правду.

– Да я и не кривлю душой…

– Неужели у вас нет никаких замечаний? Не может быть, чтобы все картины вам нравились одинаково.

Филип беспомощно огляделся вокруг. Он заметил пейзаж – типичное упражнение любителя: старый мост, увитый виноградом домик, заросший берег.

– Конечно, я не так уж хорошо разбираюсь в живописи, – промямлил он. – Однако меня немножко смущают вот эти пропорции…

Она густо покраснела и поспешно повернула полотно лицом к стене.

– Не понимаю, почему вам нужно было говорить гадости именно об этой вещи. Она – лучшее, что я написала. И я уверена, что пропорции тут безупречны. Правильность пропорций – это то, чему нельзя выучиться, вы их либо чувствуете, от природы, либо нет.

– Мне кажется, что все это очень здорово, – повторил Филип.

Она поглядела на свои картины с самодовольным видом.