— А вы знаете, кто был тринадцатым апостолом?

Отшельник тихонько засмеялся, в его глазах засветились огоньки:

— Ты думаешь, чтобы знать, всегда нужно иметь доказательство?

Он помолчал, словно забывшись, взгляд его задумчиво блуждал по долине, где беззвучно скользили тени облаков, проплывающих в вышине. Потом старик вновь заговорил:

— Все можно понять только изнутри. Познание — лишь кора на дереве, ее нужно отодвинуть, чтобы нащупать сердцевину. Это касается не только камней, растений, живых существ, но и Евангелий тоже. В старину такое постижение изнутри звалось гнозисом, и многие были отравлены этим знанием и решили, что они выше всех, нарекли себя «катарами», что по-гречески означает «чистые». На Тот, о Ком говорят Евангелия, Тот, Кого ты познаешь в молитве, не выше тебя и не ниже: Он с тобой. Реальное присутствие рядом с тобой Иисуса — это сила, которая и объединяет тебя со всем сущим, но и отделяет от него. Ты уже почувствовал это раньше, а здесь придешь к этому окончательно. Вот зачем ты пришел сюда.

Я ждал тебя, сын мой…

Рим безучастно наблюдал, как кардинал Эмиль Катцингер вновь взял в свои руки Союз Святого Пия V. От имени папы он сам назначил нового ректора вместо неаполитанца Алессандро Кальфо, скоропостижно скончавшегося и не успевшего передать преемнику перстень с камнем в форме гроба, напоминающий о необходимости хранить главную тайну католической церкви — безвестную могилу, где упокоился Тот, Кого распяли в Иерусалиме.

Он избрал этого ректора из числа оставшихся Одиннадцати, пожелав, чтобы тот был молод, ибо ему потребуется много сил для борьбы с врагами человека, превращенного в Христа и Бога. А ведь они не замедлят снова поднять голову, так было испокон века, еще с той поры, когда пришлось уничтожить память о самозванце, претендующем на право считаться тринадцатым апостолом.

Надевая на безымянный палец правой руки избранника кольцо с бесценным гелиотропом, он улыбнулся черным глазам, безмятежным, словно гладь горного озера. Антонио же лишь подумал, что становится отныне недосягаем для длинных щупалец «Опус Деи». Уже второй раз сын обер-лейтенанта Герберта фон Катцингера и воспитанник гитлерюгенда оказывает ему протекцию. Но он еще потребует плату за услуги. В сейфе Союза Антонио нашел досье с пометкой «Конфиденциально», озаглавленное именем кардинала. Если бы новоиспеченный ректор его открыл, то обнаружил бы там документы на бланках со свастикой, касающиеся его могущественного покровителя. И убедился бы, что не все они появились на свет до мая 1945 года. Некоторые составлены позднее.

Однако он не стал ее открывать, а сразу передал в собственные руки его преосвященства, который тут же отправил все это в специальную машину для измельчения бумаги, имевшуюся в ведении Конгрегации вероучения.

Отец Бречинский, по-прежнему облаченный в строгую черную сутану, смотрел, как мимо проплывают печальные ландшафты Польши. Когда он работал у себя в книгохранилище, за ним явился Антонио и без объяснений отвез на центральный вокзал Рима, С того момента, как это произошло, поляк утратил способность мыслить связно. Проехав на поезде всю Европу, теперь он ехал по равнинам родины. Он не испытывал никаких чувств при виде родных мест, хотя и удивлялся этому. Потом вдруг резко выпрямился, глаза его за круглыми стеклами наполнились слезами, он увидел название стремительно пролетавшей мимо маленькой провинциальной станции — Собибор. Здесь был концентрационный лагерь, к которому стягивалась дивизия «Аншлюс» перед поспешным отступлением на запад. Уходя, она гнала перед собой последних поляков — заключенных, их убили здесь же, перед самым приходом Красной Армии. Среди них были все, кто еще оставался в живых из его родни.

А его самого несколькими днями раньше спрятал, пренебрегая опасностью, в своей тесной краковской квартирке молодой священник Кароль Войтыла. И тем спас от облавы, которую устроил немецкий офицер, только что сменивший на посту убитого польскими партизанами Герберта фон Катцингера.

Отцу Бречинскому придется сойти на следующей остановке. Там, при маленьком уединенном Монастыре кармелиток, его преосвященство кардинал Катцингер предписал ему обитать в дальнейшем. Мать настоятельница получила специальные указания в конверте с гербом Ватикана: священник, который посылается к ней, никогда не должен принимать никаких посетителей, равно как и поддерживать письменные или любые другие контакты с внешним миром.

Он нуждается во внимательном присмотре и абсолютном покое. И, без сомнения, будет нуждаться в этом долгое время.

Зал встал на ноги, все как один: последний концерт Льва Барионы в Риме собрал столько народу, что помещение Академии Святой Цецилии было переполнено. Израильтянин собирался играть Третий концерт для фортепиано с оркестром Камилла Сен-Санса, продемонстрировав в первой части свое виртуозное мастерство, во второй — неподражаемую беглость пальцев, в третьей — чувство юмора.

Пианист вышел на сцену и, по обыкновению не взглянув на публику, прямиком прошел к инструменту и сел. Когда дирижер подал знак, лицо музыканта вдруг застыло, и он взял первые торжественные аккорды, зазвучала романтическая тема, подхваченная оркестром.

Во второй части он был ослепителен. Его пальцы проносились по клавишам с акробатической ловкостью, каждая нота была безукоризненна и совершенна, несмотря на то, что он с первого мгновения взял дьявольский темп. Контраст между стремительной, пугающей энергией игры и абсолютной неподвижностью лица исполнителя завораживал публику, и она после финального аккорда устроила ему оглушительную овацию. Римляне не жалеют аплодисментов для тех, кто сумел завоевать их сердца.

Все ожидали, что Лев Бариона, по своему обыкновению, сразу отправится за кулисы, невзирая на традиционные крики «Бис!» восторженной толпы. Поэтому все были изумлены, когда он вышел вперед, встал перед публикой и жестом потребовал, чтобы ему подали микрофон. Он поднял глаза, ослепленные огнями рампы, смотря куда-то вдаль, мимо внезапно затихшего зала. Его черты больше не казались застывшими, но лицо было необычно сурово для того, кто был известен своими неотразимыми, чарующими улыбками. Шрам, что уходил в гущу его золотистых волос, усугублял тревожное впечатление — все ждали, что сейчас прозвучит нечто драматическое.

Пианист был краток:

— В благодарность за ваш теплый прием я сыграю вам вторую «Гимнопедию» Эрика Сати, великого французского композитора. Я посвящаю ее сегодня другому французу, страннику, искателю абсолютной истины. И еще одному человеку — трагически погибшему американскому пианисту, память о котором останется со мной навсегда. Он сам потрясающе исполнял это произведение, потому что, подобно Сати, верил в любовь, которая обернулась для него предательством.

Пока Лев, прикрыв глаза, казалось, весь отдался совершенству этой совсем простой мелодии, из глубины зала на него с усмешкой смотрел мужчина — очень собранный, весь состоящий из сплошных мускулов и слегка выбивающейся среди окружавшей его утонченной, элегантной публики.

«До чего ж сентиментальны эти евреи!» — думал Моктар Аль-Курайш!

Со смертью Алессандро Кальфо его задание подошло к концу. Он испытывал удовлетворение оттого, что собственными руками прикончил американца. Второй же монах, как сквозь землю провалился, и Моктару пока не удалось напасть на его след. Ну да это дело времени. Завтра он возвращается в Каир. Отчитается перед Советом ФАТАХа, а потом возобновит поиски. Француз должен умереть. Чтобы выследить его, Моктару нужны средства и помощник. Лев только что публично объявил, что восхищается этим неверным, так что на него больше рассчитывать нельзя.

Что до Сони, так она теперь безработная. Он заставил ее незамедлительно вернуться в Каир. Ее точеная фигурка станет ему наградой. Да, ему, поскольку он оставит ее для себя. Побывав в руках развратного ватиканского прелата, она должна была обучиться таким штукам, каких Пророк, может, и не одобрил бы, если бы узнал про них. Но в Коране сказано просто: «Ваши жены нивы для вас, ходите на ваши нивы, как пожелаете» [25]. Вот Соня и станет его пашней.