— У еврея везде есть родня. Для тебя семью в какой-то мере заменила наша служба, куда ты попал еще подростком. А теперь там, в Иерусалиме, за тебя беспокоятся. Чего ради ты увязался за этим французским монахом, что ехал в Римском экспрессе, зачем зарезервировал в его купе все места? Кто давал тебе такой приказ? Тебе что, захотелось в одиночку повторить предыдущую операцию? Разве я учил тебя пускаться в дело сломя голову, одному?

Лев скорчил досадливую гримасу:

— У меня не было времени известить Иерусалим, все происходило так быстро…

Ари взмахнул стиснутыми кулаками, обрывая собеседника на полуслове:

— Не лги! Уж меня-то избавь. Мы оба знаем: после той катастрофы ты изменился. И вот уже много лет ты слишком заигрываешь со смертью. Бывают моменты, когда жажда опасности тебя захлестывает с головой, ее запах тебя возбуждает, как наркотик. И тогда ты перестаешь соображать. Представь себе, что было бы, если бы отец Нил тоже погиб от точно такого же несчастного случая?

— Это создало бы изрядные проблемы людям из Ватикана. Я всей душой ненавижу их, Ари. Ведь это они позволили нацистам, истребившим мою семью, бежать в Аргентину.

С нежностью глядя на него, Ари напомнил: — Время ненависти прошло, настало время правосудия. И совершенно недопустимо, чтобы ты, не связавшись с командованием, самолично принимал политические решения такого уровня. Этим ты показал, что больше не способен себя контролировать. Отныне — категорический запрет на любые операции в этой области. Тому мальчишке, что с легкостью играл своей жизнью, пора повзрослеть. Теперь ты знаменитость; продолжай выполнять задачу, которую мы тебе доверили, веди наблюдение за Моктаром Аль-Корайшем и сосредоточься на французском монахе. И больше никаких прямых действий — это уже не для тебя!

Входя в Академию Святой Цецилии отец Нил испытывал некоторое волнение. В последний раз на концерте он был в Париже, накануне своего ухода в монастырь. Мягко говоря, это было давно.

Зал был небольшим, все выглядело почти по-семейному. Вокруг слышалась светская болтовня, но среди шикарных вечерних туалетов мелькали и пурпурные сутаны кардиналов. Лиланд протянул привратнику два пригласительных билета, тот отвел их в двадцатый ряд и усадил чуть левее середины.

— Отсюда, монсеньор, хорошо видны руки солиста, их не заслоняет крышка рояля, вам будет удобнее следить за его игрой.

Они заняли места, но по-прежнему молчали. В Риме отец Нил все время чувствовал, что между ним и Лиландом что-то надломилось, не было больше былого доверия и того ощущения нерушимой душевной близости. Ему казалось, что он потерял своего последнего, единственного друга.

Между тем оркестр был уже на своих местах. Наконец лампы в зале померкли, появился дирижер, а за ним и пианист. В зале раздались аплодисменты, и американец, наклонять к уху спутника, пояснил:

— Лев Бариона уже дал здесь несколько сольных концертов, публика его знает и любит.

Дирижер поклонился, а Лев Бариона прямиком направился к роялю, даже не повернув головы к залу. Со своего места отец Нил мог видеть только его профиль с пышной гривой белокурых волос. Когда дирижер встал за свой пюпитр, пианист поднял глаза и улыбнулся ему. Потом кивнул, и тут запели скрипки, им отозвался глубокий звук — вступил рояль. Музыка полностью захватила пианиста, лицо его застыло, помертвело, словно у инструмента сидел не человек, а заводная кукла.

В мозгу отца Нила мелькнуло, как вспышка: где-то он уже видел это странное выражение. Но руки Льва летали над клавишами, и тема первой части уже плыла в воздухе, словно тоскующий зов покинутого мира, плач о счастье, загубленном Октябрьской революцией в России. Отец Нил закрыл глаза. Музыка Рахманинова уносила его — в санях по снежному насту, по дорогам изгнания, к вратам смерти и забвения.

К концу второй части зал уже был совершенно покорен музыкой. Лиланд снова наклонился к отцу Нилу:

— Третья часть — одна из самых сложных.

Когда прозвучали последние аккорды, весь зал, как один человек, вскочил на ноги, но музыкант едва кивнул и скрылся за кулисами. Лиланд, сияющий от удовольствия, аплодировал что было сил. Но вдруг остановился:

— Я знаю Льва. На сцену он не вернется, он никогда не играет на «бис». Пойдем, попробуем встретиться с ним.

Они стали пробираться среди зрителей, кричавших: «Браво! Браво! Бис!»

В ложе, зарезервированной для Ватикана, равнодушно сидел кардинал Катцингер. Он получил из Министерства иностранных дел Ватикана, так называемого Государственного секретариата, «конфиденциальное» сообщение о том, что израильского пианиста следует остерегаться. «Видимо, темная личность. Но какой виртуоз!»

Внезапно он напрягся, приметив внизу, в партере, изящную фигуру Лиланда и рядом — седеющую голову отца Нила. Они пробирались мимо сцены куда-то влево, за кулисы — к артистическим уборным.

— Ремберт! Шалом! Как приятно тебя снова увидеть!

Лев Бариона, окруженный красивыми женщинами, похлопал Лиланда по плечу, потом повернулся к отцу Нилу:

— А это, насколько я понимаю, твой спутник… Счастлив с вами познакомиться. Вы любите Рахманинова?

Потрясенный, отец Нил не ответил на приветствие. Теперь, при ярком свете, впервые увидев израильтянина вблизи, он сразу узнал шрам, идущий от левого уха и скрывающийся под пышное шевелюрой.

«Человек из поезда!»

Пребывая в превосходном расположении духа Лев притворился, будто не замечает его изумления. Наклонившись к Лиланду, он зашептал, улыбаясь:

— Вы очень кстати, я попытаюсь улизнуть от поклонников. Мне после каждого концерта нужно несколько часов, чтобы вернуться с небес на землю. Тут нужен, как в подводной лодке, переходный отсек тишины и покоя.

Он повернулся к отцу Нилу:

— Вы доставите мне удовольствие, поужинав те со мной? Мы можем отправиться в какую-нибудь скромную тратторию, а в обществе двух монахов покой мне будет гарантирован. Чтобы выйти из мира Рахманинова, не найдешь лучших со трапезников, чем вы. Подождите меня у артистического подъезда, я отделаюсь от этой занудной компании, переоденусь и приду.

Улыбка Льва Барионы и его обаяние действовали неотразимо, причем он явно об этом знал; не дожидаясь ответа, пианист направился в глубины кулис, предоставив отцу Нилу изумленно смотреть ему вслед.

Человек из поезда! Почему они оказались тогда наедине в переполненном Римском экспрессе? И что тот собирался делать перед тем, как в их купе неожиданно появился контролер?

Они будут вместе ужинать, почти один на один…

В тот же вечер, уже совсем поздно, в апартаментах замка Сан-Анжело зазвонил телефон — Алессандро Кальфо раздраженно потянулся за трубкой. Ему только что наконец-то удалось уговорить Соню — она все легче уступала его настояниям — следовать в их очередной любовной игре тому сценарию, который он придумал. И на самом интересном месте их прервали.

В такой час звонить ему мог только кардинал.

Это действительно был Катцингер, только что возвратившийся в Ватикан из Академии Святой Цецилии, расположенной поблизости. По его голосу Кальфо сразу понял: что-то неладно.

— Монсеньор, вы в курсе?

— В курсе чего, ваше преосвященство?

— Я только что вернулся с концерта израильского пианиста Льва Барионы. Несколько дней назад наши службы предупредили меня, что этот человек опасен, и я с удивлением узнал, что Союз Святого Пия V позволил себе… как бы это сказать? использовать его скрытые таланты. Кто разрешил вам от имени Ватикана использовать в этом деле иностранных агентов?

— Ваше преосвященство, Лев Бариона никогда не был агентом Ватикана! Это в первую очередь выдающийся пианист, и если я согласился на его участие в деле, то лишь потому, что он, как и мы, сын Авраама и все понимает правильно. Но я его никогда даже в глаза не видел.