Теперь он уже просто плакал, совсем тихо. Помолчав, Иоханан заговорил снова:

— Некоторые твои ученики примкнули к новой церкви, но другие хранят верность Иисусу-назорею. Их выгоняют из христианских собраний, преследуют, даже иногда убивают.

— Иисус нас предупреждал: «Вы будете ненавидимы всеми за имя мое, вас будут гнать из городов и собраний верующих и предавать смерти». У тебя есть какие-нибудь вести от назореев, которых мне пришлось покинуть, чтобы укрыться здесь?

— Караванщики рассказывали мне о них. Уйдя с тобой вместе из Пеллы, назореи продолжали свой исход, пока не дошли до некоего оазиса на Аравийском полуострове. Он называется, кажется, Бака, — это одна из стоянок торговых караванов, идущих из Йемена. Бедуины, обитающие там, поклоняются священным камням, однако называют себя, как и мы, сынами Авраама. Так что теперь назорейское семя упало на аравийскую почву!

— Это хорошо, там они будут в безопасности. А что Иерусалим?

— Осажден Титом, сыном императора Веспасиана. Город пока сопротивляется, но сколько он сможет продержаться…

— Твое место там, сын. А мой путь обрывается здесь. Возвращайся в Иерусалим, ступай защищать наш дом в западном квартале. У тебя есть копия моего послания, так неси его людям. Вдруг к твоим словам прислушаются? Как бы то ни было, переиначить послание так, как они перекроили мое Евангелие, им не удастся.

Два дня спустя старик умер. В последний раз он дождался солнечного восхода, а когда загорелись лучи зари, окутав умирающего своим сиянием, он произнес имя Иисуса и затих.

С тех пор в сердце Идумейской пустыни появился могильный холм на песке, сложенный из камней без раствора, последний приют того, кто называл себя возлюбленным учеником Иисуса, самого близкого и правдивого из знавших его, тринадцатого апостола. С ним навсегда из мира ушла память о другой такой же могиле, затерянной где-то в пустыне. Той, что до сей поры хранит останки безвинно распятого праведника.

Иоханан всю ночь просидел, глядя в темноту пустынной долины. Когда же небо посветлело и звезды были уже не видны, он встал и побрел на север, сопровождаемый двумя ессеями.

— Я впервые обнаруживаю столь прямое и очевидное влияние раввинских мелодий на средневековый песенный лад!

Проведя долгие часы над столом книгохранилища, они скрупулезно, слово за словом, ноту за нотой сопоставили рукописи григорианских песнопений и синагогальной музыки. Оба пергамента написаны до XI века на основании одного и того же библейского текста.

Лиланд повернулся к отцу Нилу:

— Выходит, церковные песнопения и впрямь происходят от синагогальных? Схожу-ка я в зал еврейских манускриптов, поищу другой текст. А ты пока отдохни.

Отец Бречинский в то утро встретил их со своей обычной сдержанностью. Но, воспользовавшись минутным отсутствием Лиланда, шепнул отцу Нилу:

— Если можно… Я хотел бы немного поговорить с вами сегодня.

Дверь, ведущая в кабинет поляка, была в двух шагах. Оставшись один за столом, отец Нил поколебался секунду-другую, потом снял перчатки и направился к этой двери.

— Садитесь, прошу вас.

Комната производила такое же впечатление, как и ее обитатель: она была сурова и печальна. На полках в ряд стояли громадные папки, на письменном столе — монитор компьютера.

— Каждая из наших бесценных рукописей занесена в каталог, которым пользуются ученые всего мира. Сейчас я занимаюсь созданием видеотеки, которая позволит консультировать их по Интернету. Уже и сейчас, как вы могли убедиться, сюда мало кто приходит. Пускаться в дорогу лишь затем, чтобы проштудировать текст, — эти хлопоты чем дальше, тем бесполезнее.

«И чем дальше, тем ты более одинок», — подумалось отцу Нилу. Наступило молчание, казалось, отец Бречинский не находит в себе сил нарушить его. В конце концов он все же заговорил, неуверенно, запинаясь:

— Можно спросить, какие у вас были отношения с отцом Андреем?

— Я вам уже говорил, мы очень долго были собратьями.

— Да, но… вы были в курсе его трудов?

— Лишь отчасти. Однако мы были очень близки, куда больше, чем это принято между монахами.

— Значит, вы были… близкими людьми?

Отец Нил все не мог взять в толк, к чему он клонит.

— Отец Андрей был моим другом, самым дорогим другом, мы были не просто братьями по вере. Это настоящее духовное родство, ни с кем за всю мою жизнь у меня не было столько общего.

— Да, — пробормотал Бречинский, — я так и подумал. А поначалу, когда вы только прибыли, я было решил, что вы один из сотрудников кардинала Катцингера! Это все меняет.

— Что меняет, отец мой?

Поляк зажмурился, словно пытаясь почерпнуть где-то в самой глубине души недостающие внутренние силы.

— Когда отец Андрей приехал в Рим, он пожелал увидеться со мной, мы долгое время переписывались, но никогда не встречались. Уловив мой акцент, он тотчас перешел на польский, которым владел безукоризненно.

— Отец Андрей и сам был славянином. К тому же он говорил на десяти языках.

— Я был потрясен, когда узнал, что его семья происходила из Брест-Литовска, польской провинции, присоединенной к России в 1920 году, а в 1939-м там прошла граница территории, попавшей под германское правление. Этот злосчастный клочок территории, испокон веку польский, русские и немцы без конца оспаривали друг у друга. Когда поженились мои родители, эта земля еще находилась под сапогом Советского Союза, который заселял его своими колонистами, загоняя их туда против воли.

— А где вы родились?

— В маленькой деревне неподалеку от Брест-Литовска. Советская власть обращалась с исконным польским населением крайне жестоко, нас презирали, как покоренный народ, да еще и католиков. Потом пришли нацисты, началось гитлеровское наступление на Советский Союз. Семья отца Андрея жила рядом с моей, наши дома разделял только забор. Они прикрывали моих несчастных родителей от притеснений, которые перед войной превратились на этой приграничной земле в настоящий террор. А когда пришли нацисты, эта семья подкармливала нас потихоньку. Без них, без их повседневной щедрости и отважного заступничества мои близкие не выжили бы, а я просто не появился бы на свет. Моя мать, будучи при смерти, взяла с меня клятву, что я никогда не забуду их, так же как их потомков и близких. Вы были близким другом, братом отца Андрея? Братья этого человека мои братья, моя жизнь принадлежит им. Что я могу сделать для вас?

Отец Нил был поражен, поняв, что поляк решился доверить ему свои самые сокровенные воспоминания. В этих римских подземельях неожиданно повеяло ветром большой истории и ее баталий.

— Перед смертью отец Андрей написал маленькую записку для памяти — о том, о чем хотел поговорить со мной по возвращении. Я сейчас прилагаю все усилия, чтобы понять его послание, я пытаюсь следовать тем путем, который он для меня проложил. Мне трудно поверить, что его смерть не была несчастной случайностью. Я никогда не узнаю, на самом ли деле он был убит, но у меня такое чувство, будто он завещал мне продолжить его исследования, словно это его просьба с того света. Вы понимаете?

— Да, и лучше, чем кто бы то ни было, поскольку он поведал мне много такого, о чем, вероятно, никому не говорил, даже вам. Мы обнаружили, что у нас общее прошлое, ведь в тех тяжелых обстоятельствах соседство наших семей переросло в близость. Здесь, в этом кабинете, призраки бесконечно дорогих нам обоим людей оживали, запятнанные кровью и грязью. Мы были потрясены — и он, и я. Этот шок толкнул меня на то, что я спустя несколько дней сделал для отца Андрея нечто такое, чего… чего не должен был делать никогда. Никогда.

«Нил, дружище, не торопись, тише едешь — дальше будешь. Поосторожнее с ним».

— Самое главное для меня сейчас — отыскать кое-какие сочинения отцов церкви по ориентирам, оставленным отцом Андреем, а точнее, по более или менее полным шифрам согласно классификатору Дьюи. Если я не найду их в Интернете, я обращусь к вам. До сих пор я не решался просить кого-то о помощи, чем дальше я продвигаюсь, тем опаснее мои находки.