Пошел я к начальнику школы.

— Что у вас? — спросил майор.

Так и так, говорю.

— Ваше решение?

— Откомандировать Курбанова в другое подразделение.

Майор нахмурился:

— Не вижу повода.

— Так ведь порвет его Дик.

— А вы на что?

Не скажу, что после этого разговора у меня полегчало на душе…

На следующий день были занятия по расписанию: забор, яма, бум. Все выводят овчарок без намордников. И Дик тоже без намордника.

Овчарки молодые, необученные. Боятся бума, ямы, опрокидывают забор.

А Дик будто решил показать себя. Забор перемахнул легко. На бум пошел сразу, словно всю жизнь только этим и занимался.

Когда Дик стал уже спускаться, Курбанов вместо того, чтобы поощрить его, нарочно, с силой рванул поводок. И тут Дик набросился на курсанта, прокусил палец, стал рвать тренировочную куртку. Мы насилу оттащили его.

Курбанов поднялся бледный. И куда спесь делась. Увели его в медчасть. Перебинтовали. Укол сделали. Неприятно, конечно. А начальник школы еще — под арест курсанта.

Вышел Курбанов с гауптвахты. Обидно. И мы осуждаем. И никто из товарищей не поддерживает. И решимости той, с которой раньше входил к овчарке, уже нет. А ведь она это сразу почувствует.

Опять я беседую с ним, разъясняю, как следует вести себя с Диком.

Слушает. Молчит.

— Разрешите идти?

— Понятно? — спрашиваю.

— Понятно.

— Ну, идите.

Курбанов неуверенно подошел к вольеру.

— Дик!

Рычит Дик. Шерсть дыбом.

— Ну, не сердись, Дик, — говорит Курбанов твердо, как я учил, но не зло, как раньше.

Дик уловил перемену в его голосе. Перестал рычать, а сам настороже.

Курсант открыл дверцу, и тут случилось неожиданное. Он не стал заходить в вольер, а сел на порожке. Обхватил голову руками. Глазам своим не верю: плачет!

Дик подбегает к нему, лижет. Честное слово.

Курбанов вначале его плечом отталкивал, а потом вдруг обнял.

С тех пор любовь у них такая началась, что Курбанов три года проходил в сверхсрочниках.

Письма из Душанбе приходили часто. Здесь жили мои родители, и каждое их слово я знал наперед.

Однако в тот раз я ничего не понял. Мать просила не торопиться с женитьбой.

«Конечно, — писала она, — это хорошо, что у тебя есть невеста, но вначале отслужи срок».

Потом шли вопросы: давно ли мы знакомы, чем она занимается, кто родители?

Меня даже пот прошиб.

Перевернул страничку:

«Спасибо, сынок, за откровенность. Но ведь ты даже имя ее не сообщил».

Тут, наконец, я догадался, в чем дело. В прошлом письме домой я сделал приписку, что служба идет нормально, и Веста ко мне относится хорошо.

Веста — это кличка овчарки.

Вот как я написал:

«Ко мне Веста относится хорошо, и я тоже крепко ее полюбил».

А мама знала мою слабость не дописывать слова. Да еще трудно различить, где у меня большая буква, а где маленькая.

Эта история развеселила заставу. А тут еще часовой на вышке ефрейтор Хатамов увидел, что мы возвращаемся с границы, и позвонил дежурному:

— Товарищ сержант, жених с невестой идут!

— Ладно, Хатамов, — пообещал я. — Когда-нибудь рассчитаемся.

С тех пор прошло много времени. Вдруг он говорит:

— Когда же ты со мной рассчитаешься?

— О чем ты? — не сразу сообразил я.

Он напомнил. Я усмехнулся и ничего не ответил. Обида давно прошла. Да и какие могут быть счеты между друзьями?

А Хатамов решил по-своему. Повар пересолил кашу. Хатамов отставил миску в сторону и недоверчиво покосился в мою сторону.

В другой раз старшина отчитал его за плохо начищенные сапоги и поставил меня в пример.

Хатамов обиделся.

— Сводишь счеты? — сказал он мне.

Приехали шефы из театра Лахути, а он в наряде.

— Ты подстроил!

Перестала писать девушка. И тут, оказывается, я виноват.

— Совсем ты свихнулся, Хатамов, — с сожалением произнес я.

Несколько дней не разговаривали. Потом он извинился: пришло долгожданное письмецо.

Я в это время занимался с Вестой. Она принесла апорт и села возле меня.

— Можно погладить? — спросил Хатамов.

Я взял у Весты апорт.

— Попробуй.

Он не стал рисковать и вдруг огорошил меня вопросом:

— А когда ты со мной рассчитаешься?

Тут уж и я не выдержал:

— Сегодня!

Вначале мне и в самом деле захотелось его проучить. А что, если облить водой ночью и спросить, почему простыня мокрая? Но я тут же устыдился своей выдумки. Да и зачем что-то придумывать? Он и так наказал себя, постоянно ожидая расплату.

Вечером мы узнали, что вместе пойдем в наряд.

Дежурный разбудил в два часа ночи. Приказ был ясен. Двигаться вдоль вспаханной полосы на левый фланг. В районе пограничного столба замаскироваться и нести службу в «секрете».

Было темно и пасмурно. Я спустил Весту с поводка, уверенный, что она не свернет с дозорной тропы. Веста хорошо знала службу, чутко реагировала на шорохи.

Время от времени я включал следовой фонарь. Яркий луч света выхватывал разрыхленную бороной землю.

Теперь мы шли в окружении камышовых зарослей. Где-то, совсем рядом, шумела река.

Неожиданно Веста застыла, подзывая меня к себе. Я различил заячьи следы. Они были совсем свежими.

— Хорошо, Веста, — шепнул я, продолжая путь.

За излучиной камыши отступили. В это время тучи раздвинулись, и луна высветила пограничный столб. До него было рукой подать. Я даже различил Государственный Герб Советского Союза.

Вокруг было безлюдно и тихо. Я решил залечь с Вестой в камышах, а Хатамову приказал выдвинуться вперед.

Ефрейтор сделал шаг в сторону пограничного столба. Веста зарычала.

— Фу! — тихо сказал я.

Хатамов не обернулся. Веста вдруг бросилась на него, сшибла с ног. Он упал лицом в землю.

Я не знал, что и подумать.

— Ко мне, Веста!

Она не повиновалась. Одним прыжком я оказался рядом, схватил за ошейник.

Хатамов медленно поднялся. Губы у него дрожали:

— Нашел время рассчитаться.

Он отряхнулся и пошел дальше.

Веста громко залаяла. Она никогда не подавала голос без команды.

— Фу! — зашептал я, чувствуя, как все тело у нее напряглось.

Считанные метры отделяли Хатамова от пограничного столба.

Веста бесновалась.

— Стой, Хатамов! — приказал я.

Он медленно повернулся:

— Если ты ее отпустишь — пристрелю!

— Хатамов, назад!

— Что? — удивленно переспросил он.

— Назад!

Признаться, я еще толком не знал, почему настаиваю на этом.

Он неохотно подошел ко мне. Веста сразу успокоилась.

— Ну, что, добился своего? — с обидой произнес Хатамов.

Я не знал, что ответить.

Веста вдруг лизнула ему руку.

— Вспомнила, что я твой друг, — усмехнулся Хатамов.

— Ладно, — произнес я смущенно. — Выполняй приказ.

Он снова двинулся к пограничному столбу, и опять Веста задрожала, готовая броситься на него.

— Стой, Хатамов!

Наконец, я понял, в чем дело. По столбу медленно сползала кобра, изготовясь для смертоносного броска. Я выстрелил ей в голову. Веста бросилась к издыхающей змее, стала рвать на части.

Хатамов будто окаменел. Только теперь он понял, какой опасности подвергался. Не сразу он пришел в себя. Но вот побелевшие губы тронула улыбка:

— Будем считать, что ты со мной рассчитался?

— Хорошо, — согласился я. — Но чтобы ты ко мне с этим вопросом больше не приставал.

В последнее время я стал видеть сны. Раньше спал, как убитый. На заставе считали самым трудным делом вынудить меня проснуться. Но однажды старшина сказал:

— Я за тебя всю картошку почищу, если проснешься сам.

Тогда меня рабочим по кухне назначили, а он дежурным заступал. Я, конечно, согласился. Правда, он условие поставил: если не проснусь — буду чистить картошку до самой демобилизации.