В отношении США, например, он вполне был готов руководствоваться старым принципом: «Divide et impera» — «разделяй и властвуй».

Но и в отношении ФРГ он старался не популяризировать свои взгляды, высказывая их лишь в узком кругу. И тем не менее ему удалось убедить Брежнева не драматизировать проблему размещения ракет в Европе ни во время визита Генерального секретаря в ФРГ, ни позже, что и помогло избежать ухудшения отношений между нашими странами. Значительную долю заслуг в предотвращении возможного кризиса в отношениях следует отнести на счет политической гибкости канцлера Гельмута Шмидта. Ему удалось достичь гармонии трех качеств интеллекта: жесткости, логики и личного обаяния, под воздействие которого так легко поддался Брежнев.

В итоге, Шмидт добился принятия решения о размещении ракет в Европе, не допустив ухудшения отношений с СССР. Цена за успех оказалась минимальной — неприязнь со стороны министра иностранных дел Громыко.

Однажды, если не изменяет мне память, Громыко в присутствии Фалина поинтересовался, какую цену потребовали бы западные немцы в ответ на предложение выйти из НАТО. Министр при этом просил с самого начала исключить из торгов Западный Берлин и ГДР. Андропов расценил этот разговор как намек на необходимость позондировать почву у немецкого руководства, и просил ни в коем случае этого не делать, окрестив саму постановку вопроса «политическим базаром».

6 мая 1978 года в Бонне Л.Брежневым и Г.Шмидтом была подписана Совместная декларация, в которой отмечалось, что обе стороны не должны добиваться военного превосходства.

Громыко представлялось, что такая формулировка снимает остроту проблемы ракет, и он успокоился.

Канцлер же декларацию подписал, но от идеи размещения ракет не отказался.

Вдень подписания декларации большая часть советской делегации вылетела по приглашению канцлера в его родной Гамбург. Это означало окончание официальной части визита, а потому перед вылетом в столичном аэропорту Кельн-Бонн Генеральному секретарю были отданы все положенные по протоколу почести.

В сопровождении президента страны Вальтера Шееля он обошел строй почетного караула и с удовольствием принял огромные букеты цветов, от чистого сердца преподнесенные детьми сотрудников советского посольства.

Сам же советский посол готовился к отъезду домой, ибо хорошо понимал, что по завершении этого визита закончится и его пребывание в Западной Германии, а, судя по тому, как складывались отношения с министром, и его служба в дипломатическом ведомстве.

В России люди способные и незаурядные во все времена проживали жизнь более сложную, чем посредственности.

В гамбургском аэропорту Брежнев, спустившись по трапу, вновь увидел выстроившийся почетный караул. Значит, опять придется его обходить?! Но ничего не поделаешь, работа…

Утомившись за день от переездов, перелетов и переходов по коридорам, Брежнев в тот вечер с аппетитом поужинал и тут же удалился в отведенные ему покои на отдых.

Позже, дома, без конца повторяя восторженные рассказы о своем пребывании в Германии, он никогда не забывал и эту историю.

То ли под влиянием чудесного климата, то ли поддавшись очарованию дружеской атмосферы, которой окружили его западногерманские руководители, но, по его собственным словам, он впервые за долгое время уснул без снотворного.

«Лейб-медик» Брежнева, который, как известно, не лечил, а усыплял его, был настолько потрясен и выбит из колеи этим обстоятельством, что, по рассказам охраны, впервые сам решил воспользоваться снотворным, чтобы уснуть.

На следующее утро Брежнев во главе группы помощников и министров, отправился на завтрак к канцлеру Шмидту домой. Уютная атмосфера и доброжелательность, с которыми хозяин дома встретил высокого гостя, расположили Брежнева к непринужденному общению.

Он сам был большим любителем застолий, умел и любил их организовывать, подкупая приглашенных искренней теплотой и радушием. А потому сумел до конца оценить вкус и изобретательность Шмидта.

Особую радость у Генерального секретаря вызвало появление среди гостей экс-канцлера Вилли Брандта. Надо отдать должное Л. Брежневу. Он редко изменял возникшей привязанности к людям, особенно если социальный статус их неожиданно падал. Наоборот, к прежней симпатии добавлялись сочувствие и сострадание, а эти прекрасные человеческие эмоции ему совсем не были чужды.

— Вилли нужно поддержать и почаще приглашать в Москву, — рассуждал он тогда, и повторил это уже по возвращении в Москву.

Со временем до нас стало доходить, что искренняя симпатия к нему Брежнева не вызвала ответных теплых чувств в душе Брандта. Экс-канцлер высказывался о Брежневе с некоторым пренебрежением. Его раздражала прямолинейность суждений и недопустимая фамильярность в обращении. К великому сожалению, Брандт не понял и не ощутил, что причиной тому были абсолютная искренность, полное доверие и отсутствие фальши. А ведь за эти качества прощают многое!

Что и говорить, в последние годы жизни Брежнев заметно деградировал, что стало не только его личной трагедией, но и трагедией всей страны. Во время войны и после нее Брежнев любил и подолгу слушал пластинки с записями известнейшего эстрадного певца Леонида Утесова.

Утесов был не только целой эпохой в отечественной эстраде, он являлся человеком, обладавшим необычайным чувством юмора и огромной житейской мудростью. Если бы Брежнев, возглавив государство, доставил себе труд и удовольствие хоть час провести в обществе этого незаурядного человека, ему наверняка удалось бы избежать многих из совершенных им ошибок. В первую же очередь, вовремя сойти с политической сцены, оставив по себе лишь самые лучшие воспоминания, о чем он всегда мечтал.

Мне посчастливилось побывать в гостях у Утесова уже после того, как он оставил сцену, и услышать от него мудрую фразу: «Актер и политик должны уйти со сцены, как минимум, за час до того, как их разлюбит публика».

Вернувшись в Москву, Громыко каким-то образом умудрился убедить себя и окружающих в том, что в итоге визита ему удалось если не полностью решить проблему размещения ракет, то, по крайней мере, отодвинуть ее на второй план. Именно поэтому, когда я, в очередной раз прилетев из Германии, явился к Андропову и заговорил вновь о Шмидте в связи с ракетами, то был награжден столь изумленным взглядом, словно предложил эксгумировать уже давно и любовно захороненный труп.

Был вечер, в кабинете висел сумрак, лишь настольная лампа справа от шефа бросала круг света на пустое пространство зеленого сукна. Огромный, взятый в рамку из красного дерева, стол очень напоминал бильярдный. Казалось, на нем вот-вот появится аккуратный треугольник разноцветных шаров.

Андропов сидел, глубоко спрятавшись в кресло. Руки безвольно обвисли вдоль подлокотников. Впервые, увидев меня, он не встал, чтобы проделать традиционный путь к рукопожатию и обратно, а лишь слегка кивнул мне на стул.

Несколько мгновений мы сидели молча, затем он поднял подернутые мутной пеленой усталости глаза. Высокого роста, всегда впечатлявший монументальностью фигуры, он тогда вдруг показался мне маленьким, вернее, усохшим от свалившихся на него забот. Впервые на лицо легла тень медленно подкрадывавшейся роковой болезни. Мышцы лица ослабли, щеки ввалились, подбородок вытянулся и заострился.

Невероятно трудно было начинать деловой разговор с человеком, на лице которого обозначилась печать такой усталости не только от нелегко прожитого дня, но и оставшейся позади жизни.

Видя мое замешательство, он заговорил первым.

— Судя по твоему виду, — медленно начал Андропов, — Шмидт снова нажимает с нашими ракетами.

Мое молчание служило подтверждением.

Наконец он заговорил тише и медленнее обычного, словно тщательно экономил отведенные ему на весь день и быстро таявшие силы. Казалось, по этой же причине и мысли он формулировал точнее обычного. А сводились они к следующему. Он, Андропов, политик, а не военный, хотя по должности ему присвоено звание генерал-полковника и он иногда облачается в военный мундир.