В.Самодуров рассказал очень смешно и в лицах, как кто-то в подразделении охраны Брежнева, не желая отставать от моды, предложил воспользоваться методами дезинформации, подсовывая во время визитов Генерального секретаря ложный материал.

Подобное копание в человеческих «душах» вызывает сегодня справедливое отвращение. В период холодных войн это выглядело совершенно нормально, как всякое средство, оправдывающее цель.

Порой прошлое настолько невкусно, что со временем хочется его забыть или, как минимум, поставить под сомнение.

Чтобы этого не происходило, живут на свете люди с хорошей памятью.

В марте 1994 г. бывший шеф французской спецслужбы де Маренш публично подтвердил информацию, которую управление охраны Брежнева получило 20 лет назад. Согласно де Мареншу, французская разведка действительно активно собирала сведения о здоровье Генерального секретаря, используя его заграничные поездки.

Малобрезгливые сотрудники французской спецслужбы дежурили в помещениях, расположенных под покоями, отведенными советскому руководителю, и там собирали информацию, поступавшую к ним по специально отведенным канализационным трубам. Их труд не прошел даром. На основании анализа собранного, французы пришли к выводу, что Л. Брежнев смертельно болен, страдает, как говорят на Западе, «алкогольной печенью», что, по их более позднему заключению, и явилось причиной его смерти в конце 1982 года.

Согласно же официальному медицинскому заключению, Л. Брежнев «страдал атеросклерозом аорты с развитием аневризмы ее брюшного отдела, стенозирующим атеросклерозом коронарных артерий, ишемической болезнью сердца с нарушениями ритма, Рубцовыми изменениями миокарда после перенесенных инфарктов».

Итак, Л. Брежнев умер от внезапно остановившегося сердца, а вовсе не от разрушенной алкоголем печени, которая, как выяснилось, вполне соответствовала его возрасту.

Примечательно также, что если руководитель охраны Генерального секретаря В.Самодуров рассказывал о любопытстве, проявляемом западными спецслужбами к здоровью Л. Брежнева с улыбкой, то экс-руководителю французских спецслужб юмора не хватило и, судя по публикациям, он решил на полном серьезе представить события того времени как свою профессиональную победу.

Кроме необходимости тщательного сокрытия данных о здоровье Генерального секретаря была и другая сложность. К моменту второго визита в Германию у Брежнева развился синдром лестницы. Он с большим трудом вскарабкивался по ступенькам вверх и с не меньшим спускался вниз. С течением времени синдром этот обострился, и стал серьезной проблемой во многих протокольных случаях, в частности, во время парадов на Красной площади, которые Брежнев должен был принимать, поднимаясь на Мавзолей по лестнице на глазах у многих тысяч людей, собравшихся на площади, и сотен миллионов, сидящих у экранов телевизоров. Дело в том, что строили и проектировали Мавзолей — памятник вождю Ленину — молодые революционеры, только что прошедшие через баррикады и окопы Гражданской войны. Им и в голову не приходило, что всего полстолетия спустя во главе коммунистической партии, победу которой они готовы были оплатить своей жизнью, окажется человек, неспособный преодолеть несколько ступенек.

В создавшейся ситуации, естественно, возникла мысль о сооружении подъемника, который бы возносил Генерального секретаря на Мавзолей невидимым для посторонних глаз способом. Во время государственных визитов за границу применялся другой метод: роль вспомогательного подъемно-опускающего механизма выполнял один из охранников, следующий по пятам за Брежневым и остававшийся невидимым для телевизионных камер. Должен сказать, что делалось это на высокопрофессиональном уровне.

После того, как советский лидер спустился по трапу на бетонное поле аэропорта Кёльн-Бонн, обошел в сопровождении президента ФРГ Вальтера Шеля, выстроившийся почетный караул, а затем отбыл в отведенную ему резиденцию, у советской стороны появились все основания считать, что полдела сделано. Вторая половина возлагалась на Громыко, но он чувствовал себя вполне уверенно, поскольку в портфеле его лежала тщательно согласованная между обеими сторонами совместная декларация из 10 пунктов, где взаимоотношения между нашими странами были разложены по полочкам.

Судя по всему, несколько сложнее было положение у канцлера Шмидта. Сказав в своей лондонской речи «а» по поводу ракет среднего радиуса, он обрек себя на то, чтобы назвать Западу и все остальные буквы алфавита. Однако джинн, выпущенный из бутылки, вышел из его подчинения и, вооружившись доктриной устрашения, стал угрожать новой конфронтацией между Востоком и Западом. Наряду с ракетами вылезла на поверхность и проблема доверия советским лидерам. В ту пору всех политиков, в том числе и самых крупных, было принято разделять не на дураков и умных, а на «голубей» и «ястребов». Даже в связи с возникновением проблемы советских евроракет Запад был склонен скорее доверять Брежневу, однако, вроде бы, стал серьезно задумываться над тем, как распорядится этими ракетами его преемник. Мы изо всех сил намекали своим немецким собеседникам на то, что тот, кто придет после Брежнева, уже многие годы из-за его спины правит государством и поэтому никаких изменений к худшему быть не может. Что касается «голубей» и «ястребов», то приходилось постоянно твердить, что у нас страна руководима общим и строгим порядком, который точно предписывает, кому и в чьи перья рядиться.

Сегодня разговор на языке Эзопа выглядит малоубедительным. В те же времена разговоры о перемещениях в руководстве, а тем более о замене Брежнева, могли иметь самые неприятные последствия. У Брежнева не было уже сил править страной. Но до самого последнего момента у него оставалось достаточно власти, чтобы отвернуть голову любому, кто хотя бы в мыслях мог покушаться на его пост.

Чтобы не навредить делу, мы старались проявлять максимум осторожности, поскольку, проводя встречи в Германии, у нас никогда не было гарантии, что наши беседы не прослушиваются. Опасность эта значительно выросла с тех пор, как Бар покинул особняк Уполномоченного федерального правительства по Западному Берлину на Пюклерштрассе, 14, и нам пришлось перенести встречи на частную квартиру его школьного приятеля.

Кстати, и невидимками нам остаться не удалось. В одной незначительной западногерманской газетенке появилась информация в связи с тем, что советский журналист Леднев подозрительно часто посещает Бонн и, судя по всему, он делает это неспроста, а по чьему-то заданию. Мы хорошо знали, что подобные публикации не являются плодом журналистской проницательности. Кого-то наша деятельность по ФРГ явно раздражала. И судя по всему, этот кто-то совсем неплохо разбирался в советской действительности.

Получив эту информацию, Андропов не удержался, чтобы не похвалить самого себя за то, что мы с самого начала выдвинули на хорошо просматриваемую авансцену Леднева, отведя мне, как он сказал, роль «серого кардинала». Он считал, что если бы появилась моя фамилия даже в таком контексте и в такой незначительной газетенке, пришлось бы объяснять то, к чему «многие были не готовы», а, может быть, и перестраивать всю работу канала.

Возможно, он и прав. То были времена, когда люди строили свои отношения на дезинформировании друг друга.

Как уже здесь говорилось, то было время, когда мозгами людей полностью владела идея дезинформации, поэтому заставить кого-либо поверить в искренность намерений было совсем не просто. А уж убедить, что глава могучего и зловещего монстра, каким слыл КГБ, всеми силами подталкивал высшее советское руководство к активному и честному сотрудничеству с Западной Германией — и подавно.

В «немецком вопросе» Андропов занимал позицию куда более честную, чем многие чиновники в Министерстве иностранных дел. Модную тогда идею «забивания клиньев» между ФРГ и ее союзниками он называл «бесполезными хлопотами» и обязательно рекомендовал «не поливать пластиковые цветы, они все равно не будут расти». Справедливости ради надо признать, что такую позицию он занимал не во всех случаях.