Таким образом, круг замыкался: Генеральный не решал вопросов по состоянию здоровья, а те, кому силы вполне позволяли взять бремя ответственности на себя, с этим совсем не спешили — из боязни быть заподозренными в том, что претендуют на первое место. Наверное, в России еще долго сохранится монархическая традиция хранить как важнейшую государственную тайну состояние здоровья высшего руководства и его главы, пусть даже в ущерб делу.

Чтобы хоть как-то объяснить трудно воспринимавшийся европейцами процесс «застоя», мы на свой страх и риск проинформировали Бара о перенесенном Брежневым инфаркте. Он отреагировал на это, как всякий нормальный человек, посчитав необходимым, со своей стороны, убедить канцлера телеграммой выразить Брежневу искренние пожелания скорейшего выздоровления. И только наша настоятельная просьба одновременно уведомить и наших близких о нашей безвременной кончине удержала Бара от этого искреннего и благородного шага.

Приблизительно в то же время в немецкой печати появились сообщения о том, что для более стабильной работы сердца канцлера Шмидта ему понадобится кардиостимулятор. В результате этих публикаций популярность канцлера нисколько не упала, даже возросла. К признанию усилий добавилось понятное человеческое сочувствие.

Однажды, будучи приглашен Андроповым, я был допущен к нему не сразу. Секретарь извинился и сообщил, что шеф принимает незапланированного гостя. Видимо, гость был важным, поскольку все телефоны были переключены на дежурного секретаря. Тот ежесекундно и мужественно отбивался от бесконечных телефонных звонков заместителей, объясняя им, что у них «посторонний», что избавляло его от дальнейших расспросов. Хорошо обученный, он умудрялся вежливо не удовлетворять их любопытства, ни разу не произнеся имени гостя, а лаконично определяя его словом «посторонний». Это исключало, к тому же, возможность дальнейших расспросов.

Время шло, и я поймал себя на том, что сгущавшаяся с каждым очередным звонком атмосфера любопытства заразила и меня. Я невольно занялся созданием мысленного портрета этого таинственного «гостя», перебирая все бесчисленные варианты. Бесплодность этих занятий я оценил лишь после того, как дверь открылась, и из нее энергичной походкой вышел заведующий Четвертым, правительственным, управлением министерства здравоохранения СССР академик Евгений Чазов.

Мы были лишь шапочно знакомы, и поэтому я не удивился, когда он прошел мимо, даже не поздоровавшись. Это видный советский кардиолог с мировым именем. Он руководил не только медицинскими учреждениями, заботившимися о здоровье советской элиты, включая Брежнева, а был также инициатором благородного движения «Врачи за мир». Друзья его рассказывали, что Чазов тяготился создавшимся вокруг него ореолом «лейб-медика Генерального секретаря» и мечтал целиком посвятить себя науке, что ему в итоге и удалось.

Мой рассказ о встрече с Баром в Западном Берлине шеф выслушал спокойно, глядя куда-то в сторону и, как казалось, продолжая размышлять о чем-то своем. И лишь когда я упомянул об истории с инфарктом Брежнева, он поднял глаза, испытующе посмотрел на меня и лишь поинтересовался, где и как проходила беседа, и могла ли какая-либо из заинтересованных сторон записать разговор.

Я объяснил, что разговор проходил в квартире одного из старых друзей Бара в Западном Берлине, под звуки включенного радиоприемника.

Андропов нажал одну из кнопок на столе и поинтересовался у специалиста, могут ли звуки человеческого голоса быть отфильтрованы от звуков, доносящихся из работающего радио.

На том конце провода немного замешкали, а когда подтвердили такую возможность, он уже успел переключить поток своих мыслей в другом направлении.

— У Леонида Ильича это ведь не первый инфаркт. К счастью, он позади. Здесь только что был Чазов, и мы говорили на эту тему. Его волнуют не только инфаркт и ишемическая болезнь, а состояние организма в целом…

Продолжать эту тему он не стал, но порекомендовал зайти к специалистам и проконсультироваться, как я могу защититься, находясь в Германии, от подслушивания. Я внял его советам, однако специалисты не добавили ничего нового к тому, что я уже знал по этому вопросу.

От Брежнева к другой волновавшей его теме он перешел почти без паузы.

Положение в Афганистане складывалось наихудшим для советской стороны образом. Афганские революционеры, люди, по преимуществу молодые, получившие образование в советских вузах, захватив власть, провели реформу, естественно, как было написано в советских учебниках, то есть, по образцу послереволюционных преобразований в СССР: отобрали землю у помещиков, оставив им не больше десяти гектаров, национализировали обрабатывающие предприятия.

Внешне все как будто соответствовало существовавшим представлениям о развитии революционного процесса, не учитывалось лишь сознание людей, которое оставалось на полуфеодальном уровне.

У советского руководства все происходившее в соседней стране не вызывало ни малейшего одобрения. И лишь заученное представление о «классовом подходе» и занимаемая должность вынуждали некоторых обнаруживать в публичных выступлениях энтузиазм по поводу афганской революции.

Как-то мне довелось разговаривать с Андроповым непосредственно после закончившейся его встречи с лидером афганских революционеров Тараки, который приехал в Москву. Судя по всему, это была их не первая встреча, проходившая как обычно в частной обстановке.

Андропов возвратился со смешанным чувством: уважения к революции и людям ее свершавшим, и сомнения по поводу выбранного для этого события времени. В подробности вдаваться он не стал, но, как бы подводя черту под увиденным, заметил:

— Видишь, как полна жизнь парадоксов! Когда-то мы мечтали о «Всемирной революции», теперь же не рады ей даже в соседней стране.

Он оперся обеими руками о стол и добавил:

— Эх, если бы эта революция года на два-три позже началась, как все хорошо сложилось! У нас осталось бы время до конца выровнять отношения с американцами, вместе с немцами стабилизировать ситуацию в Европе, а тогда и все события в Афганистане воспринимались бы как нормальная эволюционная трансформация… С другой стороны, только что в разговоре правильно заметил Тараки: революция — как роды, ее нельзя отложить.

— Это уже до него было сформулировано классиками марксизма.

— Естественно! Тараки — выходец из цивилизованной семьи, человек образованный, а кроме того, прекрасно знаком с нравами и обычаями своей страны. Он с гордостью поведал мне сейчас, что они только что приняли очень важный закон: снижение выкупа, «калыма», который молодые люди должны выплачивать за своих невест. Молодежи Афганистана это, оказывается, крайне важно!

И Андропов развел руками, словно говоря: стоило ли ради этого затевать революцию?

— Да, — подытожил он, — Тараки, безусловно, умный, смелый и честный человек! Настоящий революционер! — На секунду умолкнув, он добавил, поморщившись: — Пьет, правда, много.

— Мусульманин, и — пьет?

— Ну так и Ататюрк был не православный, а, говорят, очень неравнодушно относился к русской водке.

Еще раз к разговору об Афганистане мы вернулись, когда захвативший власть Амин казнил Тараки. На этот раз беседа наша протекала в традиционном русле американо-советского противостояния. Тема эта была близка и понятна. Стоило политической или экономической неудаче настичь нас, как срочно начинались поиска «злоумышленника-американца», которые, не будем таить греха, часто оказывались успешными.

Итог и прогноз были неутешительным: американцы через Амина постараются втянуть нас в авантюру, которая позволит им взять реванш за Вьетнам. Несмотря на всю драматичность выводов, последнее обстоятельство могло только обрадовать.

Если руководство страны понимало, что противоположная сторона намеревалась втянуть его в какую-то авантюру, оно инстинктивно должно было воспротивиться этому.

То, что произошло позже, можно объяснить лишь политическим гипнозом и ничем иным.